Ответом было угрюмое молчание.
— А теперь короткий инструктаж. Вижу, оружие у вас есть. Город пограничный, советская власть здесь недавно. Так что, с местными в дискуссии не вступать. Никакие! По центру ходите спокойно, но на окраинах одиночку могут и убить. Особо отмечаю, охотятся за формой и документами. В полночь всем вместе, группой, прибыть в часть. Вопросы есть?
Товарищ капитан, вы нас не пугаете?
— Зачем? Бесследно исчезают и бойцы. Конечно, что-то, бывшее людьми потом находят. А вы, как новички, самая лакомая цель. В лицо вас никто не знает, и горевать не будет – голосом прозектора пояснил Максим, а строй поежился. Чем-то ледяным дохнуло от комбата. Как в его устах буднично и жутко звучала фраза «бывшее людьми».
Ненашев, пугая, не лукавил[148].
Имели место такие случаи. Тут давно убивали исподтишка, частенько оставляя труп в одном белье. Шел себе куда-то командир – и исчез, стоял на посту часовой – пропал. Готовились к субботнему вечеру двадцать первого июня. Кто-то даже мило пойдет танцевать в предвоенную ночь в парк Первого Мая. Туда бы и ему заглянуть, напоследок.
Заведя лейтенантов в штаб, а потом, идя с ними в ресторан, комбата, вновь охватили мрачные мысли. Нет, Ненашев не жалел о принятом решении – возможно сегодня первый и последний поход ребят в ресторан. Корил себя за мягкотелость и внезапно проявленную жалость. Давить ее надо, ему же и на смерть людей посылать.
В качестве заведения Ненашев вновь избрал вокзальный ресторан. Кухня не дурна, и есть еще одна причина. Вечером, около двенадцати, отсюда на юг пойдет «трофейный» польский паровозик, так что смогут его хлопцы доехать с комфортом до ближайшей к ним станции.
Ну, а если пропустят, то пойдут вдоль путей, доводящих их почти до лагеря. У Максима существовали обоснованные подозрения в способности ходить лейтенантов по азимуту даже в трезвом виде. Не очень хорошо людей тогда тому учили. Впрочем, «вон, смотри, военные карту достали, сейчас дорогу спрашивать будут», часто случалось и в его время.
Капитан и сам решил поужинать в знакомом месте. Нехай идет все к черту, пусть будет пир перед коричневой чумой. Но сначала проинструктировал патруль и попросил милиционера напомнить ребятам, что паровоз ждать не любит.
«Черт, живет он здесь?» — вздохнул Ненашев, заметив знакомую спину немца.
Ох, зря зацепил нациста. А еще вспомнился внимательный и оценивающий его взгляд певшей девушки. Все же на кого-то она работает. Вариантов масса – милиция, пограничники, НКГБ, немцы или «Служба во имя победы Польши». Просто клубок спецслужб, а еще он… парагвайский шпион. Если линия поведения относительно Москвы продумана, то в Бресте пойдет сплошная импровизация.
Два шага сделаны, к пограничникам и к тому, ушибленному чемоданом и пока ничего не подозревающему господину… э-э-э, Новицкому.
«Ну что ж, банкет пока за мой счет», — Максим тяжело вздохнул, достал четвертной и пошел к цветочному ларьку. Так сказать, раскрывать тему влюбленного Ромео.
*****
Гауптман который день караулил обидчика. Все это время он мечтал об отмщении. Хотелось обставить дело чести красиво, так чтобы полька обязательно посмотрела на него особым взглядом. Но насколько особым должен оказаться ее взгляд, Эрих еще пока не решил.
Немец даже сомневался, как поступить с этим наглецом. Пришедшая раньше мысль заказать противнику «Интернационал» показалась плохой идеей. Как и захваченная бутылка французского коньяка, которая точно не обескуражит русского.
Но вот подаренная им русская водка обладала взрывным эффектом. Напиток оказался гораздо лучше привозимого им шнапса и польского самогона. Наконец-то в России нашлось нечто, чем можно восхищаться.
В отличие от русских командиров, Эрих Кон училище не заканчивал. Рейхсвер, а потом и вермахт, пекли у себя офицеров по-другому. Были школы со сроком обучения меньше года и система всевозможных курсов, где преподаватель подчас имел звание ниже, чем курсанты. Знания там шлифовали на практике.
Офицеров вермахта готовили прямо в войсках, старательно отбирая самых способных. На коррупцию никто не жаловался. Для всех равные условия службы и экзамены на следующий чин. Все эти фоны и бароны шагали вверх по единой карьерной лестнице, давно перемешавшись с выходцами из других сословий. Из двадцати пяти гитлеровских фельдмаршалов и двух гросс-адмиралов двенадцать – дети потомственных «военных» семей. А другие – далеко наоборот. Эвальд Клейст, сын учителя философии. Роммель – учителя гимназии. Модель – учителя музыки. У Кейтеля отец был фермером, а Дениц вырос в семье инженера.[149]
Эрих родился в десятом году в семье потомственного рабочего. Отцу повезло уцелеть на фронтах Великой войны. Воевал Генрих Кон достойно и честно заслужил погоны унтер-офицера, как и Железный Крест второго класса.
Вот только жизнь после войны в Веймарской республике совсем не напоминала рухнувшую империю кайзера. Жизнь – очень громко сказано, и существованием назвать не стоит. Скорее постоянная, ежедневная борьба за выживание. Черная полоса, когда перебиваешься случайными заработками, светлая полоса, когда ненадолго есть постоянная работа. Кризис, инфляция, когда миска супа подорожает во время еды.
Помыкавшись три года, Генрих решил поступить в рейхсвер, чуть ли не единственный островок благополучия после гибели империи. Но не все так просто, на должность рядового претендовало сразу пятнадцать человек[150]. Чтобы снова стать солдатом Генриху Кону пришлось немало потрудиться, доказывая, что он во всем лучше остальных.
После Версальского мира Германии разрешили содержать стотысячную армию и ни солдатом больше. И восемьдесят тысяч восемьдесят полицейских – для умиротворения голодающего населения.
Если кого и надо было убить задолго до войны, то первым кандидатом у Панова стал бы не Адольф Гитлер, а некий Ханс фон Сект.
Задолго до прихода фюрера к власти военные атташе США и командированные из СССР командиры очень восхищенно отзывались о подготовке немцев. Этот генерал, сознательно отступив от принципов комплектования войск Германской Империи, создал из рейхсвера полностью профессиональную армию. Американцы много чего у него заимствовали создавая наемную армию после позорного Вьетнама.
Через восемь лет в рейхсвер поступил и Эрих. Молодого человека попросили предъявить свидетельство о среднем образовании, сдать положенные нормы и экзамены и пройти обязательное психологическое тестирование. Молодой немец, поступающий на службу в качестве рядового, должен был иметь физическое и умственное развитие выше среднего.
И Панов проходил такие испытания, желая стать лейтенантом в восемьдесят четвертом году, но когда узнал про немцев, не стал язвить и ерничать.
Нюанс в том, что рейхсвер изначально готовили, как «армию командиров». Требования звучали так: солдат должен уметь руководить отделением, унтер-офицер – взводом, а фельдфебель справляться с ротой. Тот, кто после обучения был к тому не способен, мигом покидал армию. Ничего личного, нищая республика рационально вкладывала деньги в свои «карманные» вооруженные силы. Отслужившему двенадцать лет ветерану она же гарантировала бесплатное высшее гражданское образование и хорошую должность.
Эрих сразу заявил о желании стать офицером, тут же заработав благосклонные взгляды. Это командование рейхсвера приветствовало. Но надо было еще стать достойным.
Жить пришлось в помещении вместе с пятью камрадами. Ох, как он завидовал отцу. Унтер-офицер имел право на отдельную комнату. Увы, видеть папашу Генриха получалось редко. Хоть они и служили в одном полку, батальоны стояли гарнизонами в разных городах. Та же прагматичность, но для следующего этапа, развернуть там потом полки и дивизии вермахта.
Учиться приходилось постоянно, и Эрих сильно уставал. Тренировали их жестоко. Минимум четыре дня в поле, в остальные дни – занятия в казармах. Немецкий солдат отдыхал не больше одного дня в неделю, но почти не отвлекся на вопросы быта.
Пулеметы и пушки рейхсверу промышленность делала из дерева, а танки из фанеры. Тогда вся Европа потешалась над немцами, возящими их на велосипедных колесах, не догадываясь про испытательные полигоны в России[151]. Рейхсвер же верил в германскую промышленность, зная, что давно готовы чертежи и опытные образцы.
Наклепать танков и пушек можно за два-три года, а солдата нужно растить долгих восемнадцать лет, лишь для возможности только его призвать.
Рейхсвер терпеливо ждал. Нет, не конкретно того будущего пожирателя половичков. Он ждал любого, кто скинет с Германии оковы позорного мира.
«О, мирный Версальский договор»! Эти слова и в 41-м вызывали у гауптмана лютую ненависть.
