Любящий свой предмет преподаватель может зажечь ребенка. Встреча с таким человеком, пусть он даже не профессиональный преподаватель, а просто человек, который хорошо знает предмет, может пробудить в ребенке интерес к этому предмету. Эту встречу можно устроить и для одного ребенка, и для нескольких.
Часто причиной, по которой ребенок теряет интерес к учебе, является то, что взрослые не смогли выявить, какой он имеет дар, какие наклонности: гуманитарное направление, техническое, музыкальное или какое–то иное. Ребенку не должно быть интересно все в равной мере.
Нужно показать ему что–то такое, на что он откликнется. Может быть, этот интерес присутствует в нем в зачаточном виде. А если он встретится с человеком, который в состоянии развить этот дар, заинтересовать, то мы увидим плоды. И тогда можно уже помогать ему формировать эти интересы.
М.Г. Большинство родителей рассуждают так: мой ребенок, очевидно, «гуманитарий», потому что он — не «технарь». Если у него с математикой и физикой полный ноль, то он гуманитарий. Или наоборот.
О.В. Но если у него нет интереса к наукам, техническим или гуманитарным, то есть и другие области. Все дарования прекрасны. Не надо бояться профессии плотника или краснодеревщика. Мастер своего дела — не важно, какого — значим в этой жизни и востребован, как сейчас говорят.
Мамы обычно думают, что самое главное — чтобы их дети получили престижные специальности. Не нужно сталкивать лбами «высокую» науку и другие профессии. Главное, как мы это исполняем. Важно, не кем будет ребенок, а каким. С этого надо начинать. А они начинают с профессии. Это — ошибка. В Царстве Небесном Господь не спросит, какое у тебя было образование. Он спросит: «Каким ты был? Что ты выбрал: добро или зло?»
М.Г. Получается, что провал в воспитании — это не тогда, когда ребенок не получил высшего образования, а когда он не нашел себя. Но как часто родители пугаются, если ребенок пошел в училище вместо института! Или вообще никуда не пошел, а просто учится ремеслам. Это считается позором для родителей.
О.В. Тут действует стереотип. Он возник и тиражируется, люди его принимают. Если бы человек смотрел на это глазами христианина, он бы все ценности распределил так, как должно их распределить, и ставил бы на первое место не то, что ставит этот мир.
Стяжание чужой славы
И.Г. Иногда бывает, особенно в «элитных школах», что ребенок не очень любит учиться, но он точно знает, что школа у него — лучшая. В нем уже поселился этот дух элитарности: «У нас — лучший класс в школе!» Он пользуется славой школы, класса, хотя сам — очень слабый ученик.
Я замечал, что, если этому не противодействовать, то иногда так говорят и о церкви. «У нас — лучший храм!» «У нас — лучший батюшка!» Это становится подчас серьезной проблемой.
О.В. Любовь скромна, смиренна, кротка. Пусть Господь прославляет. Церковь у нас одна — Христова. Когда человек так гордится, он должен обратиться на себя. Потому что Церковь — это мы, и каждый в отдельности. Если человек говорит, что у нас лучше, то он как бы говорит о себе, что я — такой. А это уже непозволительно.
Самый страшный грех — гордыня, она разрушает человека. Надо боятся этой гордости. Самое скверное, когда люди сами себя хвалят. Это — первый признак, что за этим ничего нет. Это болезненное чувство, чтобы компенсировать пустоту.
Церковь — это собрание кающихся грешников. Когда человек начинает хвалиться, он говорит нетрезвенно, потому что совершенно не понимает природу Церкви, а видит только ее оболочку — форму, эстетику.
Об опыте преподавания
И.Г. Я знаю, батюшка, Вы несколько лет работали преподавателем в средней школе. Не могли бы Вы рассказать о своей педагогической деятельности?
О.В. Я преподавал литературу и русский язык. Это были дети разных возрастов, старшие классы. Время было такое, что идеология стояла на первом месте. Однажды я спросил у одного специалиста по творчеству Маяковского, почему в литературе и поэзии XIX века слово «душа» присутствует, а в поэзии Маяковского его уже не встретишь? Он мне задал встречный вопрос: «Вы что, хотите сказать, что ее у него не было?» Я говорю: «Нет, она была, но — какая?»
Самое главное, что я старался делать, это пробудить у ребят интерес к чтению, чтобы узнавали себя в тех людях, о которых читали, чтобы воспринимали писателя как учителя жизни.
Важно было дать представление о личности писателя, поэтому надо было расширить контекст учебника, преподнести эту личность в духовном измерении. Тогда, в советский период, люди часто задумывались о жизни не так, как их приучали думать. Но это было делать очень сложно. Например, невозможно было рассказать правду о смерти Пушкина. Конец его жизни был духовный, а в советских учебниках: убит на дуэли, и все. А ведь самое главное — это конец жизни поэта.
И.Г. Как Вы это делали?
О.В. Пытался «пробудить чувство доброе». Я хотел, чтобы они увидели красоту в пейзажной лирике, увидели, как она облагораживает человека, возвышает его. Важно было пробудить такие благородные чувства, что в человеке все должно быть прекрасно — и душа, и тело, и мысли. Как Некрасов говорил: «Сейте разумное, доброе, вечное». Все же эти слова еще не были вымараны в школьных хрестоматиях. И, когда они звучали в школьном классе, то в эти минуты я испытывал большую радость.
Конечно, о Боге говорить было нельзя. Да я и сам тогда был не настроен. Это уже во время преподавания в институте я мог говорить о сокровенных вещах. А в школьный период, конечно, пытался больше внимания сосредоточить на красоте, благородстве, на том, чтобы стать человеком, личностью, чтобы жить по совести. Это могло быть услышано.
Может быть, мое преподавание шло только на высокоэтическом уровне, когда духовное, сокровенное уходило. Это было потому, что время такое было, и потому, что меня Господь еще не поставил на это служение, не дал мне вдохновения искать в трудных ситуациях тот выход, какой я находил уже потом.
И.Г. Батюшка, что Вам дали эти годы преподавания, годы учительства? Какой опыт вы вынесли из них?
О.В. Прежде всего — общение с детьми и с коллегами. Я чувствовал, что дети жаждали правды, но сами они не знали, чего жаждут. Некоторые вещи они не воспринимали и даже не хотели читать, что было иногда в программе. Я очень снисходительно относился к этому. Помню, когда надо было уже принимать вступительные экзамены в ВУЗе, и я узнавал, что человек не читал по программе какие–то вещи соцреализма, то просто закрывал на это глаза. Для меня самое главное было — умеет ли он мыслить, рассуждать, и что он выбрал в жизни. Если я видел способность человека отвергнуть ложь и принять правду, я очень радовался. Молодые люди очень чувствительны: не читали, значит, они не хотели этой лжи, и я это ценил. Но это ценить надо было тайно, это показывать было нельзя.
Мои коллеги были разные, были даже те, которые занимались еще и «тайной деятельностью». Но Господь как–то давал на них терпения. Я старался с ними ладить, не соглашаясь с теми идеями, которые они произносили, но какая–то надежда была. Все равно, человек может потом или под старость узнать что–то, что выше идеологии.
И.Г. Батюшка, где Вам было интереснее преподавать: в средней школе или в институте?
О.В. Среда разная была, но интересно было и там, и там. Потому что всюду — люди, и многие были жаждущие. Самый главный трагизм был в том, что они жаждали правды, потому что всех окутала ложь, и было очень больно видеть, когда жертвами лжи становились лучшие преподаватели, мои друзья. Это была для меня большая рана.
И.Г. У многих преподавателей есть свой любимый возраст: кто–то любит больше с маленькими работать, кто–то — со средними, кто–то, наоборот, с взрослыми студентами обсуждать уже серьезные вещи. А Вам кому было интереснее преподавать?
О.В. Я думаю, каждый возраст интересен по–своему. Но во всех я видел жажду отрицания лжи. Конечно, были примеры иные — люди верили в ложь, и были активисты, которые соглашались с ложью. Но их было меньшинство.
Все же большинство людей в моей среде было тех, которые жаждали правды. Это помогало жить. Можно было вне школы, вне института говорить совершенно свободно с теми, кто мог разделить твои мысли.
И.Г. В институте Вы преподавали после окончания обучения в аспирантуре и успешной защиты диссертации. Какая у Вас была тема диссертации?
О.В. Я писал по драматургии. Это был период психологических пьес. Такой был драматург Алексей Арбузов, он написал пьесу «Таня». Пьесы были все одинаковые, он отдавал дань времени. Но все же он шел в направлении чеховской драматургии. Я встречался с ним. Это был талантливый человек. Но, конечно, если бы он получил духовное развитие, его талант, может быть, засверкал еще ярче. Но, к сожалению, этого не произошло. Потом я хотел заниматься Волошиным, посидел несколько лет в архиве, мне был очень близок Серебряный век. Но к тому времени я уже ушел в монастырь.
