Повесив ключи на гвоздь, я решил, что инцидент полностью исчерпан, и с детской непосредственностью погрузился в воображаемый мир средневековых баталий.
Наступил вечер, а гроза так и не началась, хоть временами и был слышен отдаленный гром. Меня позвали ужинать. Пока я расправлялся с исходящей паром рассыпчатой картошкой и двумя румяными котлетами, тетка и бабушка как-то странно посматривали на меня, а когда приступил к чаю, заговорили одновременно. Оказывается, тетка заходила в комнату Вари и каким-то образом поняла, что я там был.
Меня принялись допрашивать с пристрастием, нудно, настырно, дотошно, как умеют только старые женщины. В конце концов я не выдержал и признался в нарушении запрета, но только в том, что заходил в комнату. Про лошадку я не сказал ни слова. Клавдия, как видно, что-то подозревала и еще долго бросала в мою сторону подозрительные взгляды. Ее румяное полное лицо будто окаменело. Думаю, если бы не бабушка, тетка точно меня выпорола бы.
Тем не менее страсти постепенно улеглись. Клавдия совершенно успокоилась, включила телевизор и приготовила банку с водой. Наступало время очередного сеанса Алана Чумака.
* * *
Едва я закрыл глаза, мне привиделись мертвые воробьи. Они сидели на спинке моей кровати и скрипели противными голосами на манер соседского петуха. Глаза птиц были затянуты точно такими же мутными бельмами, как и глаза Яши.
Едва в моем угнетенном кошмаром сознании возникла мысль о водителе, как тот не замедлил явиться. Выступил из темноты, окружающей кровать, и протянул ко мне искалеченную руку. Обрубок безымянного пальца во сне выглядел ужасно. Рана была свежей и постоянно кровоточила. Багровые, светящиеся, точно кремлевские звезды, капли с тихим шипением падали во мрак. Воробьи с радостным урчанием срывались со спинки кровати и подхватывали капли на лету. От мертвых птиц веяло холодом и затхлой водой. Внезапно они показались мне огромными, точно орлы или альбатросы. А я, наоборот, съежился до размеров червяка. Мне хотелось крикнуть, отогнать химеру. Но черви не умеют кричать.
Внезапно из темноты донесся собачий лай, а затем громкий, отчаянный крик. В то же мгновение наваждение распалось на части, которые скомкались и почернели, точно кусок газеты на костре.
Я проснулся. Холодный пот тек по спине. Едва я успел вздохнуть, как страшный крик раздался снова, уже наяву.
Я вскочил. На соседней кровати заворочалась бабушка.
Крик повторился. Он был очень отчетливым и доносился из комнаты тети Клавы! Неуверенно ступая в темноте по старым скрипучим половицам, натыкаясь на столы и шифоньеры, я направился на звук. Остановившись перед дверью теткиной комнаты, я робко постучал. Однако новый крик заставил меня потянуть ручку на себя.
Тетка сидела на кровати, прижавшись к спинке. Ее руки непрестанно двигались, голова моталась из стороны в сторону. Ноги, согнутые в коленях, были накрыты одеялом.
Я включил свет и увидел, что глаза Клавдии закрыты, а губы постоянно шевелятся. Я прислушался.
– Кусают, кусают, кусают, – быстро шептала тетка, – ноги сгрызли совсем, руки грызут-грызут. Пролезли и кусают. Нет! Пошли прочь! Фу! Фу! – Тут она снова издала такой же жуткий вопль, какой и разбудил меня.
В комнату, оттеснив меня, ворвалась бабушка. Подскочила к тетке, принялась трясти ее за плечи.
– Клава! Что случилось? Клава!
Тетка открыла глаза.
– Они как-то пролезли, Люба! Наверное, через подпол. Кусали меня, рвали. Насилу отогнала их.
– Да кого ж ты отогнала?
– Собак, Люба. Собак! Здоровенные, лютые псы. Нетто ты их не видала?
– Клава, – строго сказала бабушка, – дом закрыт. Какие еще собаки?
– Да как же закрыт. А ноги-то мои? Смотри, все в крови! – Тетка задрала одеяло. Ее ноги покрывала сеть синих вен, демонстрируя обычные проблемы пожилых людей. Однако никаких ран или синяков не было и в помине.
– Да как же это? – пролепетала Клавдия. – Кровь-то ручьем лилась!
– Это был сон. Вот как, – сказала бабушка.
– Нет, – заупрямилась тетка, – я их видела, они где-то здесь.
Внезапно ее лицо застыло, точно внезапная догадка поразила женщину до глубины души.
– Это ОН! – прохрипела тетка. – Он натравил. За что? За что? Что я ему?.. – Ее голос прервался протяжным всхлипом, рука поднялась, и пухлый палец уперся…
Сначала мне показалось, что Клавдия указывает на меня, и, ошарашенный, отшатнулся, но обвиняющий перст искал цель несколько левее того места, где я стоял. Я скосил глаза и увидел небольшой, потемневший от времени комод. На его крышке покоилась аккуратно сложенная белая сорочка, а поверх нее, точно причудливое пресс-папье, лежала «грозовая» брошь. Овальный камень был непроницаем и темен, словно февральская полынья, по серебряной оправе гуляли холодные блики.
Бабушка резко повернулась и подошла ко мне.
– Тебе ни к чему тут стоять, – яростно зашептала она. – Тете Клаве нездоровится. Немедленно ступай в постель!
Очевидно, бабушка решила, что тетка винит в своих бедах меня.
Я послушно отправился в горницу. Лег, но сразу заснуть не смог. Было слышно, как бабушка водит тетку по дому и, словно маленькую, убеждает: «Смотри, на кухне никого нет… и в прихожей никого. Видишь – дверь закрыта. Хорошо, эту щеколду мы тоже закроем. Да, и эту…» В ответ слышалось бессвязное лепетание Клавы. Из невнятного потока слов то и дело всплывали «собаки» и загадочный «ОН». Похоже, «пророчество» Вовки начинало сбываться. Тетка помешалась. Но как насчет собачьего лая, который я слышал спросонья? Зловещие загадки продолжали множиться.
* * *
Все утро Клавдия не выходила из своей комнаты. Она часто звала к себе бабушку, просила пить «заряженную» воду. На почве ночных кошмаров у тетки разыгралась лихорадка.
Настало время вызвать доктора. Однако ближайшая поликлиника располагалась там же, где и почтамт. На главной площади, под защитой бронзового вождя.
– Я пойду схожу за врачом, а ты помогай тете Клаве. Не отходи далеко, – велела бабушка. – Приноси ей компот – на кухне стоит, в бидоне, я с водой развела. Вставать не давай. Вот марлевая повязка. Повяжи, а то еще, чего доброго, заразишься.
Продолжая бомбардировать меня инструкциями, бабушка собралась, накрасилась и наконец отправилась за врачом, распространяя вокруг густой запах дешевых духов.
В каменном дворе стало пусто. Сверху вновь опустилась тяжкая пята полдневного зноя. Блекло-синее небо нависло над крышами Ельца, безрадостное и однообразное, точно одинокая старость.
Я оглянулся вокруг и на мгновение словно вынырнул из океана мальчишеских грез, ощутив под ногами твердь нашей скорбной реальности.
Я представил себе, как шумный, заполненный жизнью двор постепенно возвращается к тишине, как ветшает старый дом, пустеют амбары и флигеля. Больше не шлепают по каменной стежке босые ноги маленьких проказников. Протяжный стол, за которым вечерами собиралась вся семья, становится сначала верстаком, потом просто ветхой развалиной в глубине заброшенного овина, а затем, в одну из голодных страшных зим, превращается в растопку для печки. Я представил, как один за другим обитатели этого старого оплота уходят во внешний мир, и он убивает их: постепенно, истощая стареющие тела, или мгновенно, посредством воды, огня или фашистской пули. «У землемера было восемнадцать детей. Клава – самая младшая», – вспомнил я слова Вовки Пичугина. Младшая и последняя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
