— Разбойник, — проговорил дрогнувшим голосом Семечкин. — Это хуже, чем убить ее.
— Ничего, не унывайте, — сказал Пафнутьев. — Мы ее вылечим, как только приедем в Петербург.
Луч надежды скользнул по лицу Семечкина.
— Нешто можно?
— И очень легко.
— Господи, чего бы я не дал!
— А это — она? Коровина?
— Да как же! — воскликнул Семечкин. — Настасья Петровна, да неужто вы меня не узнаете?
Коровина обернула к нему безучастное лицо.
— Это вы меня Настасьей Петровной зовете, а я — Александра Кирилловна.
— Бога побойтесь! — завопил Семечкин. — Да когда же вы были Александрой Кирилловной? Вы — Настасья Петровна Коровина, купеческая вдова из Саратова; встретили мерзавца Кругликова, чтоб ему провалиться…
Семечкин приходил в ярость, Пафнутьев удержал его за руку.
Белякова скоро вернулась в сопровождении молодца из лавки, который нес на плече охапку драповых пальто с бархатной отделкой. Пафнутьев выбрал из них потеплее, сторговался, Семечкин заплатил. Вслед за тем они расплатились с хозяйкой дома, позвали извозчика и увезли Коровину. Пафнутьев с вокзала отправил телеграмму Патмосову. Всю дорогу до Петербурга Настасья Петровна безучастно сидела в углу дивана. Семечкин казался убитым. Пафнутьев сказал ему:
— Мы пока поместим ее в комнате, у вас в номерах, а завтра позовем профессора, все расскажем, и он нас научит. В Петербурге есть один, специально занимающийся гипнотизмом.
Семечкин тяжело вздохнул.
— Никаких денег не пожалею. Ах, мерзавец, мерзавец! Что он с ней сделал, душу вынул!
— Вернем, вернем, прежняя Настасья Петровна будет! — утешал его Пафнутьев и пожимал ему руку.
Действительно, на другой день в номера, где жил Семечкин, приехал профессор. Он подробно расспросил Пафнутьева, осмотрел Коровину и сказал:
— Необходимо поместить ее в клинику. Будьте покойны, мы ее вылечим.
— То есть ничего не пожалею, — воскликнул Семечкин. — Спасите ее!
Он вытер платком слезы.
— Не беспокойтесь, поправим! И будет она снова здоровой и бодрой. Я осмотрел ее, она совершенно здорова. Сегодня же поместите ее в клинику; я распоряжусь.
Снова унылые дни потянулись для купца Семечкина. Каждый день заезжал он в клинику, беседовал с профессором, а потом входил в комнату Коровиной. А она так же отстраненно сидела в глубоком, спокойном кресле, как в той убогой комнатенке в Луге.
— Настасья Петровна, да неужто вы не узнаете меня, Егора Егоровича? — восклицал Семечкин, и в ответ она неизменно говорила:
— Я — Александра Кирилловна и не знаю, почему вы меня зовете Настасьей Петровной?
Семечкин уходил. Даже Авдахов не мог успокоить его.
— Не бойтесь, выздоровеет она. Сразу это сделать нельзя, — уверял его Пафнутьев.
Профессор каждый день усыплял Коровину и повторял свои внушения, пытаясь вернуть ее к воспоминаниям о прежней жизни. И наконец долгожданный час настал: Семечкин приехал в клинику, вошел в комнату Коровиной и увидал на ее лице краску, а в глазах — осмысленный взор. Он подошел к ней и дрогнувшим голосом сказал:
— Здравствуйте, Настасья Петровна! Она кивнула ему.
Он просиял.
— Узнаете вы меня? Я — Егор Егорович Семечкин; в Саратове мы с вами были…
— Нет, как будто бы не знаю… А может быть… смутно что-то… Я не знаю даже, кто — я. Странно как-то!
Семечкин вышел от нее и прошел в кабинет профессора.
— Все идет по-хорошему, — ободряюще сказал тот. — Еще немного, и Настасья Петровна выздоровеет.
XXVIII
РАДОСТНЫЕ ВЕСТИ
Патмосов возвращался домой.
Было раннее утро. Катя хлопотала по хозяйству и поджидала Пафнутьева, который неизменно являлся с утра и проводил с ней весь день, весь в радостном ожидании, что их любовь наконец завершится свадьбой.
Катя давала распоряжения Маше и вдруг услыхала стук входной двери; выбежав в прихожую, она увидала отца.
— Папа, здравствуй! — крикнула она. — Как тебе не стыдно, что ты не известил о своем приезде!
Патмосов нежно поцеловал ее и шутливо ответил:
— Хотел свою хозяюшку врасплох застать. Ну, чем отца покормишь?
— Покормить?… Маша, что у нас есть? Ах да! Если хочешь, я тебе сейчас зажарю малороссийскую колбасу, а пока дам водки и закусить что-нибудь. Кофе у меня заварен.
— Отлично! — входя в комнаты и, по обычаю, потирая руки, сказал Патмосов. — Выпьем и закусим. Я изрядно проголодался.
Катя вприпрыжку побежала на кухню, а Патмосов надел домашние туфли, сбросил пиджак, заменил его обычной тужуркой, сел к своему бюро и занялся работой.
— Иди, папа! — крикнула Катя из столовой.
— Сейчас! Ну, скажи, что твой Сенечка делает?
— А он сейчас будет, — вспыхивая, ответила Катя. — Он говорит, что я могу соскучиться в одиночестве, и каждый день приходит. А какие он мне подарки из Москвы привез!
— Знаю, знаю. Так сейчас придет? А ты вот что, милая: подойди к телефону, позвони в сыскное и вызови ко мне Чухарева; пусть он сейчас заезжает.
Катя тотчас отправилась в кабинет, а Патмосов налил рюмку водки, посмотрел на свет, выпил, крякнул и стал есть ветчину.
Зазвенел звонок, и скоро в столовую вошел Пафнутьев.
— Борис Романович, ты и не известил о приезде! — воскликнул он, подходя к Патмосову,
Тот встал и дружески поцеловался с гостем.
— Зачем извещать? Чай, не персона и не расслабленный. Вышел с вокзала, сел в трамвай, вот и дома. Ну, расскажи мне все новости. Семечкин рад?
Пафнутьев, махнув рукою, ответил:
— И рад, и не рад! Этот мерзавец совершенно искалечил Коровину, обратив ее в какую-то идиотку, и теперь ее лечат.
— Ну, и что же?
— Обещают вылечить. Вчера видал Семечкина, он сам не свой. Доктора говорят, что к ней вернется сознание.
— Ну, дай Бог, дай Бог! Было бы жалко, если бы наше дело не увенчалось полным успехом.
— Тут увенчалось, а дело осталось делом: кто — убитая и кто — убийца?
Патмосов тихо засмеялся.
— Нашел! Будь покоен! Так обделал все дело, что лучше и не надо.
— Нашел?
— Ну да! Чего удивляешься?
Катя внесла на шипящей сковородке поджаренные колбаски.
— Вот съедим да выпьем, потом кофе, а там придет Чухарев, и я все доподлинно расскажу, — заявил Патмосов.
— Удивительно! И это ты в одну неделю обделал?
— Чего же тут долго возиться, когда я все дороги знал? Дело вовсе не трудное; нужно только уметь смотреть и понимать. Ну, за твои будущие успехи! — поднимая рюмку и чокаясь с Пафнутьевым, сказал Патмосов.
В это время раздался звонок, и в комнату вкатился маленький рыжий Чухарев, по дороге поправляя воротничок и манжеты.
— Здравствуйте, дорогой Борис Романович! Приехали? С новостями поздравить можно?
— Здравствуй, здравствуй, Петр Кондратьевич! Ну, садись! Я тебе сюрприз приготовил, — смеясь, сказал Патмосов. — Катя, подавай кофе. Может, закусить чего хочешь?
— Нет, спасибо! Я позавтракал. В «Плевне» завтракали.
— Обычно, по-вашему. Ну, расскажи пока, что у вас там?
— Да что? Канитель одна! — Чухарев махнул рукою. — Градоначальник снова говорил нашему начальнику, а начальник — помощнику, помощник на меня набросился, а я что? Я вам верю, Борис Романович…
— И хорошо делаешь! Ну, теперь, братцы, слушайте. Ты, Катя, тоже можешь оставаться. Я здесь расскажу.
— Неужели нашли? — и Чухарев даже приподнялся на стуле.
— А то как же! Чего же ради я ездил? — усмехнулся Патмосов. — Про Коровину ты знаешь?
— Как же! Семен Сергеевич мне все рассказал.
— Ну, так это — одна история, а наше дело с тобой другое. — Патмосов помолчал, потом закурил папиросу и начал: — Как я обещал тебе, Петр Кондратьевич, что дело это твое будет, так оно твоим и будет; постарайся только за него побольше сорвать.
Чухарев просиял.
— Помилуйте, Борис Романович! Если я открою это дело, непременно отличие будет.
— Ну, так вот и старайся! — Патмосов пыхнул папиросой. — Когда я был у вас на осмотре, то прежде всего, если ты помнишь, я нашел два волоса — черные и длинные.
— Как же! — сказал Чухарев. — Я удивлялся, что мы просмотрели.
— Ну, вот! А ведь Коровина-то, по описанию, русая?
— Совсем светлые волосы с золотым отливом, — сказал Пафнутьев.
— С золотым отливом, а тут черные. Значит, могут быть два объяснения: первое — что убийцей была женщина с черными волосами, а второе — что убита была женщина с черными волосами. Следовательно: или убита не Коровина, или убийцей является не тот Кругликов, которого обвиняют в преступлении (теперь мы знаем, что это — Чемизов), а какая-то женщина с черными волосами. Словом, — засмеялся Патмосов, — ищи женщину! Хорошо!.. Затем когда я осмотрел коробку, то увидел сразу, что она нездешней работы; тут таких коробок не делают. Здесь делают ящики на Охте, делают лубяные короба, а таких картонок, как та, где была голова, у нас нет. Их выделывают в Варшаве и в Лодзи. Я несколько раз выписывал оттуда разные вещи, и всегда в таких же самых коробках, как та. Это — второе. Я запомнил. А третье: если ты вспомнишь, то этот багаж был послан по адресу Станислава Личинского, в Вильну, на Немецкую улицу. Что надо делать? А надо ехать к этому Станиславу Личинскому и говорить с ним.
