«Человек консервативен по своей сути, — продолжает философствовать мадам Каледина. — Поэтому реформы воспринимаются в штыки». Неужели так уж консервативен человек, мадам? А что заставило, допустим, русского мужичка, подпоясанного топором, освоить необъятную Сибирь? Но мадам продолжает своё: «Многие реформаторы плохо кончили — Александр Второй, Столыпин… Можно поставить в один ряд с ними Гайдара? Конечно». Согласен. Да, он стоит рядом… Да не рядом даже с царём Александром, реформа которого оставила крестьян без земли, и не рядом со Столыпиным-вешателем, а впереди их.
Но ведь есть реформаторы другого рода. Большевики в исторически ничтожный срок реформировали лапотную Россию в мировую сверхдержаву. И народ встретил эти реформы не в штыки, не стрелял, не бросал бомбы в реформаторов, а своими руками с ликованием и осуществлял эти реформы. Так и договоримся: Гайдар встал между Александром Вторым и Столыпиным. Тем более, что мадам, излив свои восторги, заключила: «Увы, не сразу мы поняли, что изобилие в магазинах имеет и другую сторону — гиперинфляцию, падение уровня жизни». Да ещё какое!
«Завтра»
АЛТАРЬ ПОБЕДЫ
Памяти Игоря Зайцева, Кости Рейнветтера, Володи Семёнова, Вали Андрусова, Фридриха Бука, Лени Гиндина, Толи Федотова и всех моих одноклассников по 437-й московской школе, не вернувшихся с войны.
Сорок четвёртый. Польша. Висла.Мне двадцать лет. И как Вийон,Я жизнь люблю сильнее смысла.Сильней значения её.
Как все, хотел в живых остатьсяБез костылей прийти с войны,Но, как нетрудно догадаться,Я знать ещё не мог цены
Любви, испитой полным кубком,Отцовства радостям простым,Труду, смиренью и уступкам,Ветвям черёмухи густым,
Неторопливым наслажденьямНеспешного теченья дум,Случайным нежным песнопеньямТропе, что выбрал наобум…
Потом лишь это всё изведав,Я оценить сумел вполне,Что отдал на алтарь Победы10-й «А» на той войне.
Май 1974, «Правда», 29 июня 1994ПОЛЬША, ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ МОЯ…
Владимир Бушин. 1944 год. Польша
— Любовь?! — слышу сразу недоуменный вопрос. А как я могу относиться к земле, за освобождение которой полегли в боях 600 тысяч моих братьев? Как я могу позабыть край, где пролетело немало дней моей трудной и прекрасной юности? И разве не я 20 октября 44-го года занёс в дневник строки:
Часовни, мадонны, кресты на околицах,И звон колокольный опять и опять…То Речь Посполита за воинов молится,Пришедших её от врага избавлять…
А ещё 27 июля того же года записал: «Старая беззубая полячка с выцветшим морщинистым лицом говорит: „Это хорошо, что Гитлера на той неделе не убили совсем“ — „Почему?“ — „Это для него слишком лёгкая смерть“. А 8 августа совсем о другом: „Не могу забыть, как Ядвига трогательно говорила: „Ну?“… А в Гродно мы с сержантом Шаровым ночевали у одной панночки. Весёлая, приветливая, очень живая девушка лет 17-ти. Её мать в этот день куда-то уехала, и она была за хозяйку. Говорить с ней, слушать её голос, интонации было одно удовольствие… Ночевали мы замечательно. Она постелила нам всё свежее. Только не выспались. Она очень долго читала нам по-польски стихи…“.
26 октября: „Перебрались на новое место. Стоим в хуторе, занимаем несколько домов. Мы — в прекрасном доме: просторно, светло, чисто. Старик-хозяин болен. Хозяйничает его сын Олег, молодой парень. Встретить поляка с таким именем я не ожидал. Хозяйка — приветливая женщина лет пятидесяти. А украшение всего дома — большеглазая, белолицая, с родинкой на щеке, пугливая, робкая Чеслава.
Думаю, что долго тут не простоим. Ведь Августов уже взят. Подорвался на мине Голубев“.
9 ноября: „Я сегодня дежурный по роте… Вдруг отворяется дверь и старшина зовет: „Бушин, иди сюда!“. Повел меня в комнату к хозяевам. Там сидят за столом Ильин, старшина, Чеслава, повар Смирнов, хозяйка и Олег. На столе бутылка водки и закуска. До меня они видно уже выпили. Особенно хорошо заметно по Чеславе. Её красивые голубые глаза светятся мягко, застенчиво и в то же время весело. Она лепечет что-то нескладное и глупое. Старшина обнимает её, она не протестует. Бросается в глаза, что руки у нее грубые, рабочие, со шрамами от порезов, а лицо сейчас особенно красиво, нежно и женственно от рассеянной хмельной улыбки…
Олег наливает рюмки. Я предлагаю тост: „За свободную Польшу, нашего соседа и друга!“. Олег пытается петь „Ещё Польска не сгинела!..“. Пьём опять за что-то. Я не могу понять, чем мы закусываем. Все смеются надо мной. Потом Ильин мне сказал, что это была кровяная колбаса, зажаренная в сале. Хозяйская свинина замечательна: мягкая, душистая…“.
И мне вычеркнуть из памяти это доброе застолье с поляками и свой тост? Забыть волнующий голос Ядвиги и голубые глаза Чеславы?..
Её глаза — как два тумана,Полуулыбка, полуплач,Её глаза — как два обманаПокрытых мглою неудач…
Когда потёмки наступаютИ приближается гроза,Со дна души моей мерцаютЕё прекрасные глаза.
Но вернёмся из той дальней дали, от Николая Заболоцкого в наши дни.
На страницах „Нашего современника“, „Завтра“, „К барьеру!“, „Литературной газеты“ продолжается обсуждение наших отношений с Польшей и в том числе — трагедия в Катыни. Правда, при этом порой делаются весьма странные заявления. Так, антисоветчик Алексей Балиев, клеймя „военную авантюру большевиков“, пишет в „ЛГ“: „Стремление Советской России привнести в Европу революционную бурю привело к широкомасштабной советско-польской войне“. Ты глянь!.. Поляки превосходящими силами вторглись, углубились на сотни километров в чужую землю, захватили Минск, Киев, множество других городов, огромную территорию, а Советская Россия вынуждена была вышибать их, и она, родина-то наша, представлена виновницей широкомасштабной войны. И дальше в неуёмном восторге: „Польша не только отбила наступление, но…“. Да кто начал-то „наступление“? Кому пришлось его отбивать?.. Впрочем, об этом дальше. Мне довелось ещё осенью 1992 года писать в „Советской России“ об этой трагедии. Поводом послужило то, что на проходившем тогда в Конституционном суде процессе по иску КПСС к президенту Ельцину о незаконности его указа № 1400 о запрете компартии (ныне некоторые авторы и коммунисты даже почему-то называют это дело Ельцина „делом КПСС“) были представлены копии документов по Катыни. Приволокли эти копии в Суд два ельцинских прислужника — Сергей Шахрай, тогда высокопоставленный чиновник, и адвокат, до сих пор упорно именующий себя Макаровым, как бы адмиралом, хотя его настоящая фамилия вовсе не адмиральская. Они требовали приобщить копии к делу, но Суд их домогательства отверг. Первый прислужник куда-то сгинул, а второй, утратив половину тогдашней корпуленции, до сих пор сидит в Думе, как Макаров, и поучает нас, как надо жить. Другим поводом послужила для меня статья „Вся правда о Катыни“ в еженедельнике „Русская мысль“ (Париж. 23 октября 1992) некой Лидии Костромской из Варшавы.
Я писал в примирительном духе, о чём свидетельствовал и заголовок статьи — „Преклоним колена, пани“. Статья кончалась так:
„Польша — страшная и радостная страница моей солдатской юности. Русским жолнежем-освободителем с автоматом в руках я пришёл на вашу землю, пани Костромская. Белосток… Кнышин… Ломжа… Августов… Мы шли по вашей прекрасной земле, то спотыкаясь от усталости, то падая под пулями, то с отчаянным криком „Ура!“, то с песней. Песни были разные — и бодрые, лихие и печальные, медленные. Тогда же, кажется, Долматовский написал:
А паненки томные и нежныеСлушали в надежде и тоскеЭту песнь, пропетую жолнежамиНа чужом, но близком языке
Мне было тогда двадцать лет. А Ядвиге Лапич семнадцать. Я её не забыл…
Я писал эта статью долго и трудно. Заканчиваю 1 ноября, в воскресенье. Вчера у нас, русских, была родительская суббота, день памяти усопших. Сегодня у вас, поляков, праздник Всех Святых, тоже день поминовения. Как близко совпало! Снимем шапки, преклоним колена и помолимся, пани, у наших и ваших могил на чужих, но близких языках…“.
И вот прошло почти двадцать лет. Где ныне пани Костромская? Не она ли, став Генеральным прокурором Польши, в 1998 году ответила на наш запрос: „Следствия по делу о якобы(!) истреблённых пленных большевиков в войне 1919–1920 гг., которого требует Генеральный прокурор России, не будет“. Почему? Не будет — и всё! Не было никакого истребления! Нет, это не Костромская, это пани Хана Сухоцкая.