– Так ты был в курсе, что она замышляет в отношении Реберна? Боже милостивый, выходит, ты знал, что она околачивается в этом твоем доморощенном притоне, притворяясь служанкой?
– Я не имел об этом ни малейшего представления, точно так же, как и ты, Броутон. Она удачно переоделась, а я, если ты помнишь, наслаждался восхитительной рукой другой дамы, самой умелой куртизанки. И на сей раз, могу тебя заверить, я уж точно не стал держать член в штанах.
– Да тебе плевать на все, абсолютно на все, кроме этих чертовых женщин!
– Только если речь идет не о женщине по имени Ребекка Томас, – проворчал Уоллингфорд. – Я сказал ей все, что о ней думаю. Сообщил, что она – коварная потаскуха. Разумеется, вся ее симпатия ко мне тут же испарилась. Она, очевидно, обиделась на мою честность. По крайней мере, ушла прежде, чем я успел достать член из штанов.
И Уоллингфорд в который раз презрительно усмехнулся.
Линдсей по-прежнему стоял спиной к друзьям, предпочитая наблюдать за их перепалкой в окно, которое отражало происходящее, словно зеркало. Сейчас он был просто не в состоянии смотреть в глаза Броутону. Линдсей не мог понять, что же за странные эмоции роились в душе. Он не был трусом, не стыдился драться с другом на дуэли. Но в его нынешних ощущениях было нечто большее. Нечто сильнее ревности, которая, безусловно, тоже его терзала.
Чувство, что он потерял все самое важное в своей жизни, все, что когда-либо имело для него значение, казалось невыносимым. Сейчас Линдсей мог думать лишь о находившейся в соседней комнате Анаис, о том, как слепо она доверилась Гарретту, со всем безрассудством бросившись в его протянутые руки. Боль этого осознания заставляла Линдсея ощущать неистовую ярость, вызывала желание закурить свою бамбуковую трубку и дымить до тех пор, пока все чувства не притупятся, а оцепенение не начнет завладевать сознанием.
Но Линдсей боролся с этим мощным порывом поддаться, уступить своей слабости. Он должен был думать только об Анаис. Об Анаис, которая так в нем нуждалась… Той ночью на маскараде в доме Уоллингфорда Линдсей обманул ее надежды. И он вернулся из Константинополя вовсе не за тем, чтобы подвести ее снова.
– Мне плевать на Ребекку, – пробормотал Броутон, озадаченно проводя рукой по волосам. – Меня волнует только Анаис. Реберн поклялся, что никогда не причинит ей боли, а потом пошел прогуляться и нарушил свое обещание, не прошло и получаса после того, как он дал мне слово!
– Значит, тебе следовало всадить в него пулю, когда тебе представилась такая возможность, вместо того чтобы выпустить ее в воздух и впустую потратить превосходный точный выстрел, – сказал Уоллингфорд, на лице которого застыло выражение безграничной скуки. – Тогда мы не ссорились бы по поводу того, кому принадлежит эта девочка и в чьей постели она должна лежать.
– Ты думаешь, что можешь преспокойно вернуться домой и застать все в том же состоянии, в каком и бросил, Реберн? – возмущенно прогремел Броутон, глядя на лицо соперника в отражении окна. – Ты и правда считаешь, что ничего не изменилось с тех пор, как ты уехал? Что ж, смею тебя заверить, что изменилось многое. И я больше не позволю тебе губить такую хорошую и добродетельную женщину, как Анаис.
– «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов», – пробормотал Уоллингфорд библейскую фразу.
– Да как ты смеешь! Анаис – добродетельная женщина!
– В самом деле?
– Уверяю вас, сэр, – словно подчеркивая ничтожность собеседника, перешел на «вы» Броутон, – что Анаис гораздо выше и чище тех женщин определенного сорта, с которыми вы изволите развлекаться.
– О, я развлекаюсь с женщинами всех сортов, и ты прекрасно это знаешь, – искоса взглянув на Броутона, хитро подмигнул Уоллингфорд. – Одно влагалище ничем не отличается от другого. Шлюха с Хеймаркет, дорогая куртизанка, веселая вдовушка и несчастная жена – все они в равной степени обделены добродетелью. Все они годятся только для одного, и это, уверяю тебя, не имеет ничего общего с целомудрием.
– Довольно! – взревел Линдсей, нервно потерев шею. – Уоллингфорд, я высоко ценю твое умение принять брошенный вызов, но я еще в состоянии защититься от любых обвинений, которые желает бросить в мою сторону наш дорогой друг. Броутон, ты можешь адресовать все свои вопросы мне – как мужчина мужчине. Уоллингфорд не должен быть нашим посредником.
Дверь гостиной открылась, и в проем просунулась голова Роберта.
– Хватит орать! Вам всем пришло время оставить прошлые разногласия – по крайней мере, на сегодняшний вечер.
– Как она? – с тревогой спросил Линдсей, тут же выкидывая из головы свой раздор с Броутоном.
– Простуда. И ее сердце бьется еле-еле. Мы обязательно должны ее согреть.
– Все, что угодно. Что бы вам ни потребовалось.
– Конечно, – встрял Броутон, впиваясь взглядом в Линдсея. – Все, что ты попросишь, Роберт.
– Мне нужно, чтобы кто-нибудь лег с ней в кровать. Это самый быстрый способ отдать ей тепло. На то, чтобы принять ванну, уйдет слишком много времени, не говоря уже о том, что из-за этой процедуры больной придется снова оказаться на холоде, что, в свою очередь, только усугубит ее состояние. Металлические грелки неэффективны, к тому же они стремительно охлаждаются. В настоящее время я использую грелки, но не могу сказать, что от них есть хоть какой-то прок. То, что нужно пациентке, – это тепло, которое способны отдать плоть и кровь. Ее сердце не в состоянии вынести стресс – оно слишком слабое.
Все трое уставились на Роберта так, словно он потерял рассудок.
– Боже праведный, так вот чему тебя учили в Эдинбурге? – сдавленно захихикал Уоллингфорд. – Боюсь, мне стоило послушаться своего отца, когда он уговаривал меня перестать бегать за юбками и с головой уйти в учебу. Тогда я, возможно, поступил бы на медицинский факультет и стал бы прыгать по постелям с множеством обнаженных женщин – и все во имя медицинской науки!
– Это наука – физика, если быть точным. Я говорю о самом целесообразном способе согреть тело. То, о чем я прошу, не имеет ничего общего с сексом, – резко бросил Миддлтон. – Мне всего-навсего нужно чье-то тело, чтобы отдать девушке так необходимое ей тепло, пока я попытаюсь осмотреть ее отца. Ничего дурного и низкого в моей просьбе нет.
– Я сделаю это, – тихо произнес Броутон. Он уже сбросил свой пиджак и принялся срывать шейный платок.
– Нет, это сделаю я! – Линдсей почувствовал, как сгустилась напряженная атмосфера, и без того царившая в комнате. Конечно, он не имел ни малейшего права забираться в постель к Анаис – только не после того, через что заставил ее пройти. Но, черт возьми, он ни за что не позволил бы и Броутону забраться в постель – его, Линдсея, постель, к Анаис!
