Мудрые люди говорят, что все, что поднимается, должно со временем упасть. Увы, к ценам это не относится. Цены из года в год ползли вверх, набирая скорость.
Не спрашивая согласия своих подданных, большинству которых в то же тяжкое время икра была не по карману, Царь Иоанн Федорович по совету Шереметева сдал торговлю осетровой и белужьей икрой на откуп за 40000 талеров голландцам, которые продавали ее в Италии, Англии, Нидерландах, Франции.
Пшеница продавалась в зависимости от урожая за 2–13 алтын за четверть, рожь — немного дешевле. За 7 денег можно было купить связку дров, достаточную, чтобы испечь хлеб из четверти муки.
Казенная водка стоила 6 рублей за ведро, романея — 25 алтын, рейнское — 30.
Мы нарочно указали здесь московские цены того времени, поелику совершенно не понимаем тех сочинителей, кои в своих романах никогда не заглядывают на рынок, а если, случается, и заглядывают, то никогда не интересуются ценами. А цены, мы смеем утверждать, играют не последнюю роль в нашей жизни. Далеко не последнюю. И вообще в нашей жизни больше скучной прозы, чем романтической поэзии…
Торговля хлебным вином, ставшая казенной монополией еще благодаря государственной мудрости Царя Бориса Годунова, давала при Михаиле Федоровиче вследствие дешевизны «зеленого змия» до 800 рублей в год. Казна покупала водку за 15 алтын за ведро, а продавала — за 4 рубля в мирное время и за 8 — в военное. Из-под полы и прилавка торговали сравнительно дорогим табаком. Впрочем, Лермонт не курил.
Что же остается добавить нам к сказанному?
Со времен Гостомысла и первых Рюриковичей золото свободно продавалось в слитках, изделиях и монетах всех стран, торговавших с Россией по твердому курсу: в то время один золотник золота стоил 13 алтын 2 деньги.
Простолюдин мог за 3–5 рублей одеться в платье из русского сукна, но тонкое аглицкое, голландское, любекское, гамбургское сукно стоило по три рубля аршин. Судя по числу потребителей предметов роскоши, богачи составляли ничтожный процент десятимиллионного населения тогдашнего Московского государства.
Тяжкий крест нес в ту пору русский купец, одолеваемый не только русскою знатью и служилым дворянством, но и иноземными негоциантами и своими же именитыми гостями. Честная торговля исключалась. «Не обманешь — не продашь, — учила купцов суровая действительность. — Не обманешь — не проживешь». Недаром Олеарий писал о них: «В куплях и продажах они придумывают всякие хитрости и лукавства, чтобы обмануть своего ближнего. Так как они избегают правды и любят прибегать ко лжи и к тому же крайне подозрительны, то они сами редко верят кому-либо; того, кто их сможет обмануть, они хвалят и считают мастером. Поэтому как-то несколько московских купцов упрашивали некоего голландца, обманувшего их в торговле на большую сумму денег, чтобы он вступил в ними в компанию и стал товарищем по торговле».
И все-таки купцы русские, «всяких чинов купецкие люди», прожженные мошенники и обманщики, жадные, косные, нелюбимые в народе, презираемые иноземцами, притесняемые начальствующими и должностными лицами, ограбляемые и убиваемые ворами и разбойниками, были в свое время незаменимы и немало потрудились во славу отечества, о котором, заботясь о себе и о своей мошне, они мало помышляли. Мир праху их!
— Snow, Snow!.. — кричали на дворе рейтары. — Снег! Снег!
Наскоро одевшись, Джордж Лермонт поспешил из рейтарской светлицы во двор. В сенях скрипели мерзлые половицы, в кадушке замерзла вода вместе с железным ковшиком.
Снегом покрыло всю стрелецкую слободу, всю Москву. Так вот он, знаменитый русский снег, о коем ему рассказывали старые рейтары. В детские годы Джордж видел в родных горах снег, но русский снег был совсем другим. Он окутал все вокруг. На домах торчали высокие белые клобуки. Каждая веточка на дереве казалась сделанной из снега. Снег мягко сиял, блистал на солнце алмазами, слепил глаза. Вороны, клевавшие у конюшен конские яблоки, стали гораздо виднее и выступали как монахи-чернецы. Они испещрили снег крестиками своих следов. Щеки покалывал морозец, ноздри слипались. Воздух был свежим и ядреным. Изо рта валил пар, как дым из печной трубы. Рейтара помоложе умывались снегом, швырялись снежками. Один здоровенный снежок угодил Джорджу в щеку, другой в ухо. Ледяная струйка скользнула за шиворот. Он тут же дал сдачи.
По слободской улице гнали стрелецкий скот. Мычали, в недоумении нюхая снег, роняя лепешки, рогатые коровы. Овцы суетились и сыпали орешки. Пастух весело щелкал бичом, словно из пистоли стрелял. Людишки облачились в меховые шапки, шубы, татарские башлыки. Стрелецкая детвора каталась с горок на санках и салазках. За санными подводами тянулась зеркальная колея.
В этот первый снежный день все московиты особенно засматривались на полушквадрон рейтаров на могучих вороных жеребцах. Все молодец к молодцу, кованные медью шлемы с черным конским хвостом по гребню, блестящие кирасы. Картинно выглядели они на фоне белых сугробов. Ресницы у его Гектора стали белыми и мохнатыми, морда заиндевела и посивела.
Заступив лиловым вечером под лиловым месяцем на караул в заснеженном Кремле, Джордж не узнал Кремлеграда. На часах у него впервые в жизни замерзли ноги, и сменившись, он разулся, ругаясь, и долго по совету прапорщика растирал босые ноги, слушая страшные рассказы о русских морозах, насмерть обмороженных, о буранах и метелях. Потом он убедился, что рассказы бывалых рейтаров не были преувеличены.
Ночью при свете сального огарка он с изумлением рассматривал дивное морозное узорочье на замерзшем окне караулки, пальмы и кактусы. Таких чудес небось отец не видел в Америке!..
Очень хотелось описать этот первый снег. Но как это сделать? И кому это нужно?..
В наблюдениях и переживаниях не было недостатка. Рейтарский шляхетский полк был предтечей конной лейб-гвардии, кавалергардского полка, нес охрану особы Царя и лиц его фамилии, Кремля, участвовал в высочайших выездах, шествиях и парадах.
Лермонт с прилежанием исправлял караульную службу, образцово ездил на коне и содержал его, был грамотнее всех в шквадроне. Иноземцы обычно довольствовались родным языком, а Лермонт — гораздо лучше умел говорить по-русски. Он мог всласть повеселиться с товарищами в корчме, умел пить малиновку, но не надирался, как его друзья шкоты, отменные выпивохи, и никогда не лез в драку, хотя не раз бился на шпагах. Первый его оппонент — голландец ван дер Флит, оскорбительно отозвавшийся о шкотах, сказал перед дуэлью на рапирах:
— Очень, очень мне жаль этого наглеца Лермонта! Тоже лезет в дуэлисты! А запястье у него — посмотрите! — тоньше девичьего! А поглядите на мое! — И он гордо простирал, высовывая из обшлага, запястье совершенно неохватное.
Невдомек было гордому голландцу, что узкое запястье Лермонта и составляло всю его силу как дуэлиста, или, как потом стали говорить, дуэлянта. Короче говоря, он в три счета смертельно пропорол ван дер Флита. Правда, потом, увидев его сизо-багряные кишки, он отошел и, прикрывшись рукой, выдал наружу весь свой рейтарский обед. О чем тоже никогда не упоминали рыцарские романы.
С поединка этого уходил он, если хотите, совсем с малодушною мыслью: поменьше участвовать в дуэлях, ну их к дьяволу! Не муж, а мальчишка вынимает без нужды меч из ножен и проливает чужую и свою кровь. После дуэли шкот не только не понес наказания, но получил следующий чин, стал командовать полушквадроном. И это невзирая на родившуюся в том веке знаменитую «московскую волокиту», которую следовало бы называть «романовской волокитой». В полку на дуэли смотрели сквозь пальцы, веря, что без них невозможно обеспечить надлежащий боевой дух и высокую офицерскую честь. Но после похорон очередного противника Лермонта его вызвал к себе полковник фон дер Ропп.
— Вот что, любезнейший, — хмуро заявил он ему, — я сам отправил к праотцам тринадцать рыцарей, но то были рыцари из других полков. Не буду говорить вам, что рейтара обходятся Царю слишком дорого, и потому нас немного. Я отвечаю за этот полк и его потери и хочу спросить вас: кто оплатит долги заколотых и застреленных вами, прапорщик, рейтаров? У меня на это не отпущено денег. Долги эти велики. Если я имею в виду не карточные долги — они меня не интересуют, а задолженность за коня, оружие, снаряжение и прочее, и прочее, если бы вам, сударь, пришлось погашать их, клянусь тремя Царями Кёльна, вы не выберетесь из этой Богом забытой страны и через сто лет. Вы шотландец и знаете цену деньгам. Теперь вы предупреждены, мой юный забияка: долги всех ваших будущих жертв вы будете оплачивать из собственного кармана.
После этого внушения прапорщик Лермонт заметно присмирел и больше полагался на свои кулаки и подручное дреколье, коим он сызмальства, еще в Абердине, владел в совершенстве.
В первый день нового, 1614 года шквадрон Дугласа в хамовнических светлицах проснулся с криками «Горим! Пожар!» от удушливого дыма. Однако тут же выяснилось, что ничего страшного не произошло. Просто гайлендеры совершали древний новогодний обряд гэльских горцев. В канун Нового года нарезали кинжалами где-то на окраине ветки можжевельника и положили их сушить на русскую печь. Затем они же отправились к ближайшему ключу и наполнили «мертвой и живой водой» из него ведерко, тщательно проследив за тем, чтобы оно не коснулось земли. Воду в ведерке спрятали в углу светлицы. Перед рассветом гайлендеры встали и зажгли пучки высушенного можжевельника, а другие кисти окунули в ведерко с заветной водой и начали кропить спящих рейтаров, пока те, чихая, кашляя и ругаясь на чем свет стоит, не повскакали со своих нар. Но гайлендеры с самым серьезным видом отправились в конюшню окуривать коней.
