Ясно, что элита третьего сословия могла с первого захода получить только хартию, независимую прессу и равный по значению слабой королевской власти парламент, то есть то, что третье сословие не могло вырвать в XVII веке, во время Фронды, когда часть аристократов уже сдала двор и его номенклатуру, решив поставить на парламент. Собственно, сословного общества во Франции не было с XVII века (помните, как Портос не погнушался жениться на деньгах прокурорши Кок-нар), ибо французский рационализм не идеологичен.
Словом, Людовик XVIII, его хартия и его время, когда газеты были сильней и влиятельней монархии, это и есть тот искомый вариант. Однако Франция получает это только в 1815 году (хотя бы начерно).
На что же ушли 25 лет, с 1790-го по 1815-й? На ликвидацию авралов и ЧП. Попытка приспособить к континентальному менталитету островной англо-американский вариант приводит к тому, что резьбу срывает: из скважины вырывается фонтан, но не нефти, а санкюлотов. Обращаться за помощью к плебсу так же накладно, как и выпускать из бутылки джинна: где гарантия, что он захочет назад? Он и не захотел. Все эксцессы якобинства — на его вкус и на его фасон устроенные кардинальные «разборки». Однако, к чести французов, надо отметить, что ни Ленин (Гракх Бабеф со своим заговором «равных»), ни Троцкий (Жак Ру и его «бешеные»), ни Зиновьев (Эбер) власти даже в 1794 году не получили. Падение Дантона и Демулена (французский вариант Виктора Чернова, Церетели и К°) предопределило и падение Робеспьера, который в нашей системе координат оказался бы левым эсером, чем-то вроде Марии Спиридоновой или Ларисы Рейснер (мягкий большевизм). Безумную утопию Мора или Кампанеллы не взяли на вооружение даже якобинцы.
Общество, кстати, избавилось от них своими силами (ликвидировало аварию), значит, контроль за ситуацией не был утрачен. Директория — это прорыв в островной республиканский идеал, и все было бы ничего, но слабая коллегиальная олигархия — это хотя и прогресс, но не тогда, когда на пятки наступает плебс.
Пока по плебсу не шарахнул из пушек в Тулоне авторитарный (хотя и вполне буржуазный) молодой Бонапарт, плебс не успокаивался. Империя — это сильный, вернее, преувеличенный вариант Пятой республики, то есть президентское правление, когда расщепляется плебс, богатеет и постепенно уходит в третье сословие; путем конвергенции создается новая военно-буржуазная элита; словно в заварном креме, размешиваются все прежние сословия. И здесь опять срывает вентиль: мир завоевывается не кирасирами, а мануфактурами; Францию и Наполеона занесло, и здесь-то и случается Реставрация и достигается мягкая конституционная монархия, оптимум для Франции того времени; 1830 год — это попытка воссоздания абсолютизма, это рецидив. Один расстрел, одна манифестация — и монархия сметена, а Орлеанская династия — дальнейшее обыгрывание президентской республики и олигархии; рецидив ликвидирован мгновенно. Плебса все меньше, да и народа поубавилось. Буржуа — индивидуум, он уже — не народ.
1848 год пробивал дорогу современному трудовому законодательству, «народному капитализму», акционерству среди рабочих. В сущности, только рабочие в 1848 году не были буржуа (крестьяне уже приобщились к этому варианту). Срыв 1815 года, Луи Бонапарт — это опять недочет в создании третейского механизма олигархической власти.
С 1848 по 1871 год происходит процесс дробления народа на личности, на единицы крупных и мелких хозяев. Общие интересы почти утеряны, частный интерес превалирует. Народ — это вообще что-то униженное, оскорбленное, голодное и нуждающееся в срочном спасении. Поэтому так просто оказалось в 1871 году (для олигархии, конечно). Бедные коммунары! Они затрубили в свой рог, а Карл откликнуться не мог: народа уже не было как общности. Коммунары не опередили время, а отстали от него. Отстающие гибнут вместе с Роландом в Ронсенвальском ущелье. С Коммуной олигархия справляется сама, и это — смертный приговор монархии: сильная рука больше не нужна. 1968 год — не иррациональный бунт. Даниэль Кон-Бендит помог Пятой республике проделать в своем палисандровом ящичке дырочки для воздуха. Даниэль сказал: общество не идеально.
Общество раскололось, призналось во всем чистосердечно и создало Римский клуб, «зеленых», Хельсинкские группы, Армию спасения, Корпус мира и прочие разносолы. Коварный прогресс отказался от самодостаточности и стал ломать руки и искать смысла жизни (в свободное от производства и потребления время). Как против него бунтовать? Ты ему говоришь: бяка! А он тебе: я и сам знаю, да что поделаешь? Почва протеста поросла травой забвения.
С каждой революции французы получили и товар, и навар. Поэтому 14 июля они не бьются в истерике и не бьют друг другу морды, как мы 7 ноября или 12 марта, а пускают шутихи, смотрят фейерверк и покупают в киосках значки с Маратом и Дантоном. Всё оприходовано, всё пошло на пользу.
Другое дело — мы. С 1905 года ничего не получили, кроме нулевого съезда народных депутатов Российской империи — четырех Дум. Перманентный митинг и никакой функциональности. Благодетельные столыпинские реформы не упразднили плебс, а приумножили. В феврале 17-го чернь сделала еще один рывок, октябрь 17-го — это уже пришествие Красной Смерти. Буржуа были вырезаны начисто, все 300 миллионов стали чернью и плебсом. Все эти тьмы и тьмы против Борового, Тенякова и С. Федорова — слишком неравный бой.
Мы — вечная кавалерия, не слезающая с коней, спящая в седле, новые кентавры, а наши революции — самые бескорыстные в мире. Ни себе, ни людям.
В этом мы достойны своих славных предшественников — ордынцев. Что может быть бескорыстнее Орды? Где теперь Чингис-хан, Батый и команда? Где все наработанное от набегов и походов к Последнему морю? Голосуют, болезные, о выходе из состава Московского великокняжества. Поэтому, когда я слышу об особом российском пути, мне хочется кусаться.
Конечно, у всадников Апокалипсиса особый путь. Им мы и следуем без малого семь веков. Так что пять — ноль в пользу острого галльского смысла против сумрачного российского гения.
Пир победителей
Слабость — не порок, но большое свинство. Томные вздохи на скамейке под акацией про демократию и плюрализм, когда горит центр Москвы, когда мелодия «Интернационала» гармонично сочетается с песней про Хорста Весселя, когда красное и черное смешались в адском коктейле, когда жалкие заслоны травоядного ОМОНа (того самого ОМОНа, гонителя тихих и безвредных демократов) сметаются стальными рядами Коминтерна, они, эти вздохи, не смотрятся и не выслушиваются без иронической улыбки, потому что бессилие очевидно и никак не может быть идеологически обосновано помимо известной формулы «зелен виноград». Слава богу, моя диссидентская совесть может быть чиста: Президент России сегодня вполне диссидент. Его указы выполняются не чаще, чем решения партийных органов ДС России. Похоже, что власти у Ельцина столько же, сколько у меня. Плюс иллюзии. Так что можно считать, что не мы поддержали кучку реформаторов, случайно оказавшихся в верхних эшелонах власти, а они вступили в антисоветский фронт широкого профиля, и что прежде полагалось нам (сума, тюрьма и далее по нарастающей), теперь полагается и им: Ельцину, Филатову, Федотову, Гайдару etc. А хозяева этой страны сидят в Советах. И в МБР, и в верхних кабинетах МВД, откуда наконец-то убрали неформала Аркадия Мурашева. И в судах, и в прокуратуре. 1 мая фашистский мятеж не был подавлен. Илья Константинов, Геннадий Зюганов, Виктор Анпилов, черный подполковник Терехов в условиях минимальной цивилизации и демократии хотя бы на уровне Южной Кореи должны были тем же вечером сесть в тюрьму. Возглавивший фашистский путч «парламент» должен был быть распущен утром 2 мая. Но мы даже не в Рио-де-Жанейро. Мертвые хоронили своих мертвецов, а убийцы пошли домой обедать. После чего ОМОН, рассудив, что у президента есть ордена и слезы, чтобы оплакивать забитых насмерть чернью, но более — ничего (ни судей, ни закона, ни власти, ни тюрем), 9 мая поперек батьки в пекло уже не полез. Что им, больше всех надо?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
