Зайдя в названную мне Анютой аптеку, я спросил для отвода глаз лавро-вишневых капель (прием этого успокоительного, по правде говоря, и на самом деле не помешал бы мне в свете последних драматических событий), а затем, многозначительно щурясь и понижая голос, поинтересовался, не знает ли господин аптекарь добросовестной и молчаливой повитухи здесь поблизости, которой можно было бы ввериться в силу некоторых деликатных обстоятельств. При этом намекнул, что особа, коей требуются подобного рода медицинские услуги, высокого происхождения, что налагает на акушерку особые обязательства.
Толстый бритый аптекарь с невозмутимым выражением лица кивнул, призадумался и, взяв обрезанный листок бумаги, видимо, используемый им для составления рецептов, быстро написал мне адрес и имя: «г-жа Имеляйнен Христина Ивановна».
– Отшень достойная особа, умелая акушерка, много лет практикующая, – с немецким акцентом заверил он, передавая мне листок с адресом. – Мои знакомые многократно прибегали к ее услугам и были весьма довольны.
Расплатившись с аптекарем и спрятав во внутренний карман адрес акушерки, я отправился к этой уважаемой даме с финской фамилией. Сие было неудивительно, поскольку в Петербурге много практиковало лиц среднего медицинского персонала – выходцев из Финляндии. Им присуща особая национальная аккуратность и скрупулезность, и, что немаловажно для исправления таких специфических профессиональных обязанностей, – весьма порядочное ведение дел.
Адрес, данный мне аптекарем, находился неподалеку от Адмиралтейства, на Гороховой улице, и вывеска кабинета дипломированной акушерки г-жи Имеляйнен указывала стрелою во второй двор с Мойки. Дворик был тихий, безлюдный; дверь, ведущую в кабинет акушерки, я нашел без труда. Окошки кабинета занавешены были чистой белой марлей, не без кокетства подвязанной снизу в рюши. Подоконники украшали буйно растущие в горшках и, видно, разводимые с душою домашние цветы. По обычаю питерских акушерок, кабинет г-жи Имеляйнен наверняка располагался в одном месте с ее квартирою, для удобства оказания медицинской помощи в любое время суток. А я давно заметил, что цветы не во всех домах хорошо себя чувствуют, а лишь в тех, где царит добрый дух и где хозяева мирно сосуществуют. Там, где ссоры и раздоры, или зависть и сплетни, нечего и думать развести в доме растения.
Позвонив в аккуратный медный звоночек, я стал ожидать.
Прошла, наверное, минута (а может, мне в нетерпении так показалось), как дверь отворилась. На пороге показалась худая, невероятно прямая чухонка, – сомнений в ее национальности быть не могло, средних лет, с бесцветным лицом, в белом больничном костюме и крахмальном фартуке, с гладко зачесанными и забранными сзади в узел абсолютно седыми волосами, на которых ловко сидела жестко накрахмаленная косынка, какие обычно носят медицинские сестры в больницах. Она строго посмотрела на меня и довольно чисто, с небольшим только акцентом, осведомилась, что мне угодно.
Я представился – уже не кавалером ищущей тайной акушерской помощи благородной дамы, но судебным следователем Санкт-Петербургской судебной палаты, расследующим дело о тяжелом преступлении, и уведомил, что мне требуется допросить ее про важные обстоятельства.
Христина Ивановна поджала тонкие губы особенным образом – как это умеют добропорядочные старые девы, и, вздохнув, широко распахнула дверь, чтобы я мог пройти. Я вошел в чистенькую прихожую, вытер ноги об аккуратный наборный коврик, такие плетут из лоскутков в деревнях и продают в базарные дни на Сенной площади.
Окинув беглым взглядом помещение, я отметил, как разумно оно устроено: никакой комнаты для общего ожидания, посетитель сразу же проходит в глубь квартиры, ни с кем не сталкиваясь. Наверняка тут имеется и второй выход, чтобы избежать нежелательных встреч, а это так важно для дам, желающих вылечить гинекологические заболевания…
Акушерка пристально наблюдала, чисто ли я вытер башмаки, и только удовлетворившись увиденным, пропустила меня в глубь квартиры, в крохотную комнатку, подобие приемного покоя. У входа в этой смотровой стояла кушетка, накрытая белой простыней, в изголовье ее – столик с медицинскими инструментами, прикрытыми чистой салфеткой; в углу – конторка, вот и вся обстановка. На конторке лежала амбарная книга, стоял скромный письменный прибор: чернильница, несколько перьев, пресс-папье. Да, на чистом подоконнике, без всяких горшков с цветами, лежали несколько книг, весьма затрепанных: я разглядел названия – «Руководство к изучению акушерской науки» и «Курс практического акушерства». На стене над кушеткой висел, оправленный в рамочку, диплом акушерки на имя Имеляйнен Христины Ивановны.
Мы встали около конторки. Сесть мне Христина Ивановна не предложила, да и некуда было сесть в этой комнатенке, кроме как на кушетку. Острый взгляд Христины Ивановны задержался на моей правой руке, перемотанной уже загрязнившимся и залохматившимся импровизированным бинтом, который я навязал на рану еще утром и совершенно забыл о нем. Акушерка посмотрела на меня вопросительно:
– Вы нуждаетесь в медицинской помощи?
Она смешно тянула гласные и очень твердо произносила шипящие: «помошчи». Держалась она очень настороженно, предвидя, что ей предстоит сообщить следствию тщательно скрываемые сведения из жизни ее клиентов, и, конечно, ее это не радовало. Бедную акушерку можно было понять: следствие следствием, а у нее репутация медицинской сестры, умеющей хранить секреты. Возможно, это ее свойство ценится клиентами даже более ее профессиональных умений. И вот ее будут расспрашивать о событиях, составляющих медицинскую тайну, умолчать о них она не может, так как обязана сообщить следствию интересующие сведения, но потом, если эти сведения получат огласку, уже никто не будет разбираться, по чьей вине это произошло, и она, весьма вероятно, потеряет и настоящую, и будущую клиентуру.
Я поднес к глазам свою руку с повязкой. Да, эта жалкая тряпица смотрелась неопрятно и убого. Попросить перевязать меня как следует?
– Дайте, – твердо сказала Христина Ивановна, протянув ко мне руку.
Я позволил ей размотать повязку и осмотреть рану.
– Нужно продезинфицировать, – укоризненно сказала мне она. – Вы разве не знаете, будет воспаление. Гной. Дайте.
Она усадила меня на кушетку, сняла, нагнувшись, с инструментария покрывавшую его салфетку, побренчала какими-то металлическими приборами, взяла склянку с йодом, на деревянную палочку намотала корпии и, быстро макнув ее в склянку, смазала мне подсохшую рану и кожу вокруг нее. Рану защипало, я поморщился, и акушерка снова укоризненно на меня взглянула.
– Терпите, – строго сказала она. – Где вы поранились?
– Не знаю, – пожав плечами, честно ответил я. Мне вдруг ужасно захотелось остаться тут, в
этом чистеньком кабинете, где так раздражающе пахло какими-то медицинскими снадобьями, было тихо и покойно. Христина Ивановна тем временем свернула марлевый тампон, чем-то смочила его, приложила к моей ране, и умело перебинтовала мне ладонь. У нее были прохладные и очень мягкие пальцы. Закончив бинтовать, она придирчиво осмотрела свою работу и явно осталась довольна.
– Порез глубокий, – проговорила она как будто про себя. – Это сделано острым лезвием. Как вы так неосторожно? Пьяны были?
– Оставим это, – нехотя ответил я. – Благодарю вас за помощь. Сколько я вам должен? Иод, бинт…
Христина Ивановна укоризненно покачала головой.
– Ничего вы мне не должны, бог с вами! «Иод, бинт»… – смешно передразнила она меня. – Это мой долг, оказать помошчь…
Может быть, она надеялась, что в благодарность за йод и бинт я встану и уйду, не задав ей ни единого вопроса?
– Вы давно тут практикуете, Христина Ивановна?
– Что? – надежда в ее глазах погасла.
– Давно ли держите кабинет?
– А-а, – Христина Ивановна прикрыла глаза, вспоминая. – Тому уже двадцать три года. Нет, вернее сказать, акушеркой работаю двадцать три года, служила в акушерской клинике при медико-хирургической академии, у господина профессора Громова, царство ему небесное! Но что это? Разве моя деятельность интересует следственные власти?
– К вам претензий нет, – успокоил я ее. – Просто вы, по всей вероятности, можете помочь в разысканиях убийцы.
Христина Ивановна беззвучно вскрикнула и зажала рот рукой, глядя на меня испуганными глазами.
– Убийцы?! – проговорила она из-под руки. – Кто убит?
– Убийство произошло накануне в доме барона Редена, – пояснил я, и в глазах акушерки отразилось облегчение.
Она опустила руку и перевела дух.
Ее испуг явственно показал, что она действительно была хранительницей страшных семейных тайн, почему и могла опасаться насильственной гибели каких-то своих клиенток, чье грехопадение стало достоянием гласности.
– Но я ничего не знаю об этом убийстве, – проговорила она с нажимом.
