Одиннадцать пятьдесят. К телефону — им в свое время подаренному — не подходит, сама не звонит. Ничего не случилось, нет сомнений, она в порядке. Не в порядке — он. Поднимается со скамейки — как же раньше он не заметил, когда садился? — увлекся этой галиматьей — к штанине прилип расплющенный грязно-розовый кусок жвачки. Какая мерзость! На нем — чужие слюни, чужая грязь — гадость! Не отскребешь!
А теперь он залезет в автомобиль — он ждал ее больше часа — и поедет прочь, быстро-быстро.
Когда к нему возвращается способность к обдумыванию — километрах уже в двадцати от Москвы, — он понимает следующее.
Лоре нужна была помощь — арендовать зал, оркестр, творческой личности посодействовать. Он бы дал. Но — передумала. Возможно, где-то еще нашла. И тут вдруг — вспомнил сегодняшних Маш, Оль, Кать — кровь прилила к лицу: что если Лора беременна? Вероятность ничтожная. Зачем же звала? Может быть, захотела, чтоб он ей заделал ребеночка? С творческой личности — что возьмешь? — а тут — и сама, и ребенок обеспечены будут навеки.
Смотрит на ситуацию несколько со стороны: вот до чего довели человека! А у Новодевичьего прямо готов был рыдать. Его уже отпускает.
Мальчики
Зачем он уехал из города, куда направляется? Не разумно ли было бы для загородных поездок обзавестись водителем? Может быть, и разумно — жизнь за пределами Москвы страшна и непредсказуема, — но автомобилем он предпочитает управлять сам. Он отличный водитель. Кроме того, любая обслуга — свидетель той жизни, которую она обслуживает, — свидетель, метящий в соучастники, — слишком недолго живем мы в мире современных экономических отношений и учимся медленно.
Он думает о Рафаэле, о Евгении Львовиче. Не зло думает — больше с недоумением. Ничего обидного, кажется, ими не было сказано: ну, про государя-императора, про ворон… А так — Renaissance man, он произносит вслух, по-английски, — скорее лестно. Но общий тон, чувство их превосходства, откуда? Лично они, эти двое, какие создали ценности, чью жизнь улучшили? Он вдруг понимает, что устал от учителей — от рафаэлевского чванства, от алкогольной грусти Евгения Львовича, от их всезнайства, от вечной, неистребимой их правоты.
А Лора о сегодняшнем свидании просто забыла. И ночует она — скажем так — в гостях, иначе позволила бы заехать, себя забрать. Что-то ей было нужно — известно что — деньги, а потом обошлась, выкрутилась сама. Позвала его встретиться — и забыла. Ровно так же забудут его после смерти. Рафаэль, вечный живчик, отзовется о нем высокомерно-мило: симпатичный был человек, ищущий, произнесет речь — об искусстве, эпохе, больше всего — о себе. Лора похвалит его непосредственность, вспомнит про вазу с цветами и с тряпочкой, здесь поминки, конечно, смеяться не следует, споет с выражением: Ни слова, о друг мой… и сделает изящно, как она умеет, рукой. И Рафаэль, раскачиваясь взад-вперед, Лоре саккомпанирует. Виктор будет стискивать зубы, скорбеть, доставит на отпевание архимандрита или — как он у них называется? — архиепископа, купит место на Новодевичьем, роскошные похоронные принадлежности. Евгений Львович посетует на безвкусицу — тайно, Рафаэль — в открытую. Жалко, не будет Роберта.
Странные мысли приходят в голову за рулем. Лучше не помирать, и с чего бы? — он, пожалуй, еще поживет.
Он едет на дачу, принадлежащую Роберту. С тех пор, как того арестовали, а жена и дети Роберта подались в Англию, а потом к ним присоединился и сам Роберт, — пришлось потрудиться, договариваясь с венскими классиками, несговорчивыми и жадными, — дача перешла в его ведение, Роберту жалко было ее продавать. Роберт и теперь надеется на возвращение, а пока попросил, чтобы все оставалось по-старому, включая Александру Григорьевну, бабу Сашу, — человека, который следит, как выражается Роберт, чтобы дом был жив, — появляется раз в неделю, по воскресеньям.
Баба Саша эта, опять-таки по словам Роберта, — женщина, близкая к святости, — воспитывает и содержит племянницу — дочь умершей сестры, сильно пьющую, и множество двоюродных внуков. Возможно, не содержала бы — племянница меньше пила бы, работала. Так что неизвестно еще, полезен ли бабы-Сашин подвиг. А ну как внуки — кажется, уже пятеро — вырастут паразитами? Еще она птичек кормит, синичек, специально на какой-то там рынок ездит, где зерно дешевле, такое Роберта всегда трогало. В любом случае, присутствие ее — воля Роберта. Он бы кого-нибудь посвежее нашел.
За городом уже зима, подмосковную зиму он предпочитает прочим временам года — за снег, за поверхности, прячущие под собой все безобразия, нечистоту. Слева — поле, занесенное снегом, а справа и чуть впереди снег частично вымело ветром, обнажилась грязная высохшая растительность. Прибалты такие необработанные поля называют «руси». Агрегат какой-то ржавый стоит. Глупости много и свинства. Если честно — страна дураков. Евгений Львович говорит: — И святых. — Не знаю, не знаю, — думает он, — со святостью мы что-то редко соприкасаемся. Если, конечно, не считать бабу Сашу, которая, кстати сказать, курит и матерится. В любом случае, людей, как он, как Роберт, как, при всех его недостатках, Виктор, — людей работающих — крайне мало.
К даче можно проехать двумя путями — либо коротким, мимо поселка, где живут местные, в частности баба Саша, и куда лучше не углубляться — дорога короче, но хуже, — либо длинным путем, вокруг «русей»: лишних несколько километров, зато никаких признаков человеческого присутствия. Ему интересно испытать машину на скользкой разбитой дороге, и он выбирает короткий путь. Машина справляется великолепно.
На въезде в поселок — бензозаправка. Возле нее — мальчики, совсем дети. Он выходит из автомобиля, разминает ноги, руки, спину, уныние почти что прошло: солнце, снег, скоро он сядет на снегоход… Да и радость освобождения, выздоровления — он усвоил уже это глупое слово — от «интелей», включив в их число и Лору, все-таки ощущается. Чуть-чуть отъехал, а уже другие переживания, другой мир.
Слив бензина, придется десять минут подождать. Световой день короткий, надо поторопиться, но десять минут ничего не изменят в его судьбе.
Да, чувство освобождения — приятная вещь. Как-то в компании Роберт рассказывал о самом счастливом дне своей жизни. Был тогда он молодым кандидатом наук с идеями и мечтал поговорить о них с одним выдающимся математиком. И вот однажды в Пярну, на пляже, видит Роберт того самого математика, в одних трусах. Тот согласен поговорить: «Только надо вам сперва подучиться. Вас подтянет один мой студент, он тут. А за это студент у вас будет обедать». Роберт на все согласен, студент толковый, они едят, разговаривают, день за днем. Но вот как-то раз доедает студент второе, сует себе зубочистку в рот, и эдак, не вынимая ее: о чем, мол, сегодня поговорим? «И я ему, знаете, что ответил? — Роберт обводит собравшихся большими своими глазами. — Пошел вон! И студент ушел. Это был самый счастливый день в моей жизни». Не видел больше Роберт ни студента, ни великого математика, а скоро стало не до того — биржа, акции, очень на месте казался Роберт на первых порах со своей математикой, хотя потом выяснилось, что самое надежное — пойти и взять.
— Дядь, вам стекла помыть? — кричит мальчик и, не дожидаясь ответа, размазывает по лобовому стеклу грязь. Другой уже занялся фарами.
Молодцы, думает он, работают. Ему приятно думать о них хорошо. Заливает бензин — не трогайте, тут он сам, — дает ребятам мелкие деньги, обходит машину и видит, что сзади стоит еще один мальчик. Немножко старше других, тоже маленький.
— А ты чего не работаешь?
Мальчик, не отрываясь, восхищенно смотрит на заднее стекло. Он следит за его взглядом: масляно-радужные узоры, цветные пятна, оставленные моющей химией, вперемешку с отражением неба, солнца и облаков. Правда, красиво — дифракция, рефракция, интерференция, ах ты, он все забыл.
Мальчик рыжеватый, не такой, как Лора, но он вдруг думает: вот если бы они с Лорой…
— Сколько тебе?
— Одиннадцать.
Мальчика зовут Костей.
— Хочешь прокатимся, Константин?
Еще бы тот не хотел!
Между прочим, единственные надписи, которые его тронули у Новодевичьего, были оставлены детьми. Хочу хорошо учиться и чтобы меня хвалили. И еще: Сделай так, чтоб у моей мамы никогда не было несчастья и неудач. Как зовут Костину маму? Зря он спросил. Нету у мальчика, видимо, матери.
— Костя, на тебя вороны не нападали? — У обочины собралось множество птиц. Эх, ружьишко бы!
— Нет, — отвечает Костя. — Они у соседей зерно поклевали и цыплят обижают.
Что и требовалось доказать.
Соседям пришлось завести себе пугало.
Приехали, жаль. Вдоль улицы люди. Хмурые. В Москве, впрочем, тоже. В Москве все друг другу мешают, а тут-то что? Экономика. Был он и в итальянских деревнях, и в Голландии — разве сравнишь? Трудно быть патриотом, Евгений Львович, практически невозможно.
