– Дело говорю. Сидел бы дома.
– Нет, решено – поеду, – Петру Моисеевичу явно надоело объясняться с воеводой. Но отец решил «добить» боярина.
– А чего в гости со всем скарбом? Куда саней столько?
Вокруг уже, привлеченный шумом, стал собираться народ. Теперь уехать втихаря не получалось, боярин взвился окончательно:
– Да тебе-то что?! Али я твой холоп, что должен ответ держать?
– Да нет, поезжай, я же об тебе забочусь, о твоей безопасности. А то подождал бы, скоро дружина татар бить поедет, так проводят, ты же прямо к ним в лапы торопишься.
– Тьфу! – плюнул боярин, буквально вскакивая в свои сани. Холоп, державший вожжи, получил сильнейший тычок в спину, чтобы поторопился. Вслед боярским саням несся хохот.
– А ты, воевода, не переживай, пусть уезжают. Чем их меньше останется, тем нам легче будет.
Сани с уезжавшими боярами да купцами потянулись, уже не таясь. Но если у бояр их богатство – земля да золото, то купцам труднее, у них многое в товаре. Кое-кто решил не терять времени даром и нажиться на горожанах. Как только начались отъезды, купцы повысили цены на хлеб. Отец созвал вече.
Народ, особенно посадские, чьим трудом и добывалось богатство Козельска, шумел вовсю:
– Вздернуть их на березах – и все тут!
– Мало нам чужих, так свои тати выискались.
Воевода гаркнул, чтоб замолчали. Голос у отца оказался таким, что я невольно вжала голову в плечи. Однако… не ожидала…
– Мыслю так: пусть едут, никто никого держать не станет. И горожанам отъезжать придется тоже, ни к чему свои головы под татар подставлять. Враг больно силен и опасен, Рязань сожгли до кровавого пепла, и нас в случае чего не пожалеют. Но не о том речь. Ехать езжайте, – он повернулся к купцам, настороженно прислушивающимся к его речам, – только без запасу. Злато, серебро, меха, все ценное с собой берите, а вот ни зерно, ни что другое мы вам не дадим.
– Не имеешь права!
– Князю жаловаться будем!
Отец поднял руку:
– Жалуйтесь, придет время – отвечу. Но только нынче лавки все открыть и все раздать. А вам, – теперь он обратился уже к горожанам, – больше надобности не брать. Особо в посад не тащить, все одно, сгорит. На том и порешим. Проводим дружину, начнем город к осаде готовить, людей уводить, ни к чему детям да старикам тут оставаться. Да бабы тоже пойдут. Но это после, а ныне всем, кто уйти желает сам, – дорога открыта. Кто останется, уже самовольничать не будет, поступать станет, как скажут.
Народ поддержал воеводу. Про бояр и купцов словно забыли. Уезжают? Пусть. Всего с собой не увезут, а что останется, будет для городской надобности.
Из Козельска в разные стороны потянулись доверху груженные сани, каждый норовил увезти как можно больше. Дружинники только зорко следили, чтобы не вывозили зерно и овес.
Но не все оказались такими, купец Вукол подошел к воеводе, протянул огромную связку ключей:
– Не суди строго, Федор Евсеевич, уеду. Страшно оставаться. А весь мой запас тут, только используй с толком, чтобы не растащили по ларям просто так.
У Вукола была хлебная торговля, соль и еще кое-что по мелочи, потому дар богатый. Конечно, он не мог увезти с собой, но и жалеть не стал. Воевода принял дар с благодарностью. Вукола и еще троих купцов, отдавших все городу, провожали совсем иначе, чем боярина Петра Моисеевича, им желали доброго пути и звали возвращаться, когда все успокоится.
Я наблюдала за всеми этими сборами и отъездами с болью. Анея, видно, заметила, поинтересовалась:
– Ты чего?
– Рязань так же собиралась. И уезжали быстро, но бездумно, не верили в смертельную опасность.
Тетка чуть подумала, потом покачала головой:
– Пока уезжают богатые, те, кому есть куда и на что. Когда вас проводим, займусь отъездом остальных. Там разговор другой будет, Настасья.
Тетка звала меня важно: «Настасья», и даже Лушку стала величать Лукерьей. Сестрица, не привыкшая к такому обращению, она сроду для всех Лушка, сначала даже не откликалась, но мать быстро объяснила, что засватанной девице не пристало быть Лушкой, точно дворовой девке.
Но вот сборы закончены, мы отдохнули, пора и в путь. Провожали нас строго, но слезно. Даже Трофим прослезился:
– Ты… это… Настасья, без надобности не рискуй. Ты девка красивая, хотя теперь и меченая, волосы отрастут, ежели голова будет… Голову сбереги.
Я вдруг подумала, что он интересно сказал, одновременно бестолково и толково. Если будет голова, то волосы на ней отрастут.
– Непременно отрастут, дед Трофим. Ты меня еще с косой увидишь и на свадьбе моей погуляешь.
– Охти тебе, Настасья. Бедовая ты девка, право слово.
Лушка долго не могла меня отпустить, все лила и лила слезы, пока на нее не прикрикнул Андрей (вот кого кроме Анеи сестрица слушалась беспрекословно!). Мы прощались во дворе, чтобы не обниматься на глазах у дружины, ведь в ней мало кто знал, что я девка.
Анея внимательно вгляделась в лицо:
– Оберег не снимай и голову зря не подставляй. Вятич поможет.
Кто бы сомневался, что Вятич поможет. Тетка вздохнула:
– Не дело затеяли, но вы оба упрямые, не свернешь. Ладно, поезжай, удачи тебе!
С отцом пришлось прощаться перед всеми, потому сантиментов не было вовсе. Воевода всем пожелал воинской удачи и возвращения.
Вот команда князя Романа – и мы уже на конях, горожане со слезами смотрят нам вслед, а копыта цокают по мосту из северных ворот. Когда мы вернемся и вернемся ли вообще? Надо вернуться, нам еще защищать Козельск, к которому мы должны (вот бред!) привести полчища монголов.
Но у меня почему-то в ушах звучала песня про Марусю со слезами из кинофильма про Ивана Васильевича, которую стрельцы распевали, уходя в поход: «Маруся… от счастья слезы льет, как гусли, душа ее поет… Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси капают слезы на копье!» Марусь в Козельске я что-то не помнила, а вот Лушка слезами мое оружие облила серьезно, сестрица так и не смогла поверить, что я билась мечом или колола копьем. Все рассказы об обороне Рязани и о боях в дружине Евпатия Коловрата воспринимались ею как сказка, происходившая с кем-то другим, даже шрам не убедил. Война – это так далеко и неправдоподобно…
Я подозревала, что в Козельске и вообще на Руси так много похожих на Лушку даже среди князей, для кого степняки просто набежники, достаточно спрятаться за крепкими стенами и отогнать противных меткими стрелами. Куда они денутся, постоят, пожгут посады и уйдут. Так всегда было, с чего бы теперь меняться? Свои, русские, часто жгли и разоряли куда сильнее, и в полон уводили, и убивали тоже. Мало кто понимал, что эти степняки способны не просто окружать города и жечь посады, а разбивать стены и просто вырезать всех от мала до велика. Только опыт уничтоженных Рязани, Пронска и других городов хоть чему-то научил. Но сколь же горькой была эта учеба!
