Потому что любой грим напоминал ему женщину из далекого уже прошлого. Снайпера по имени Оксана.
2. Наши жены – пушки заряжены…
… Лицо снайперши было размалевано по всем правилам боевого камуфляжа, волосы коротко острижены, за высоким шнурованным ботинком – узкий стилет с противорефлекторным покрытием. Это не считая девятимиллиметровой винтовки и малокалиберного пистолета «Марго» в маленькой замшевой кобуре прямо на голое тело (пистолет заметили только когда начали сдирать одежду, и она прострелила из него плечо командиру роты – тот был первым).
Одним словом, крутая боевичка, прямо тебе «Солдат Джейн», а попухла на прокладках. На прокладках с крылышками, которыми так задолбал «ящик». Когда прочесывали лесистый склон, откуда за несколько дней снайпер убрал двоих из роты, а третьего ранил, то прапорщик Коржик заметил под деревом такую прокладку. Ну, все ясно! Про литовских и украинских снайперш все верно журналюги писали за исключением белых колготок.
Устроив засаду на путях отхода, взяли ее, тепленькую. Большие деньги сулила, но кто ж за своих ребят погибших деньги возьмет? Взяли – натурой, всю ночь насиловали, а утром пришла очередь самого младшего – «срочника», младшего сержанта Сазанова по кличке Сазан.
…Ее звали Оксана.
– Не торопи любовь, коханый, – произнесла тогда снайперша разбитыми губами. – Дай вымоюсь, тебе ж приятней будет.
Сазанов вопросительно посмотрел на прапорщика Коржа, которого уважал, боялся и ненавидел одновременно. Уважал за храбрость, боялся за бешенство, часто мерцавшее в цыганских глазах, ненавидел за презрительную жалость по отношению к себе – городскому чистенькому мальчику, угодившему в грязь, ложь, кровь и предательство первой чеченской войны.
И в тот раз Корж снисходительно кивнул:
– Отведи в уборную заразу. Не свалит. Куда она денется, такая…
Растрепанная, голая, с кровоподтеками по всему телу, куда, она, действительно могла убежать из казармы на окраине Серенч-юрта?
– Винт ее возьми на всякий случай и дверь держи открытой.
Они двинулись по длинному темному коридору. Оксана впереди, Сазанов за ней. В полусумраке белело крупное тело, женщина прихрамывала, и в сердце Сазанова поднималась жалость. Пять минут назад он вовсе не хотел ее, просто нельзя было осрамиться перед пацанами. А вот теперь он хотел… Он не знал, чего хотел точно, когда в его власти оказалась эта голая женщина.
Но знал, что теперь не уступит ее другим.
Наглый прапор Корж, чьи тяжелые шаги забухали в коридоре, заорал на всю казарму:
– Посторонись, пацан, еще раз загорелось. А после делай с ней что хочешь!
В первый раз младший сержант Сазанов не подчинился:
– Отвали, и так хорош!
– Заткни хайло, Сазан! А то заставлю языком толчки драить, пока я буду телку трахать.
На пороге солдатского гальюна столкнулись три судьбы. По жизненной арифметике выходило, что Сазанов опять уступит, и будет дальше уступать всю жизнь, но в уравнение затесалось одно неизвестное – украинка. Черт знает, как одним взглядом удалось ей сказать Сазанову, все, что о нем думает, но – удалось. И когда Корж танком попер на него, младший сержант врезал ему табуреткой – добротной, еще советской, таких теперь больше не делают.
Не успел Корж упасть, как украинка оказалась на нем верхом, вырвала из его ножен кинжал разведчика – и волна крови из распахнутого горла выплеснулась на грязный бетонный пол.
Сазанов вскинул винтовку. Снайперша отбросила кинжал:
– Не стреляй, сначала я сделаю тебя мужчиной.
Как она угадала – теперь уже не скажет никто, но Сазанов и точно не спал еще с женщиной. Рохля был, раззява. Потому и в армию загремел, единственный из всего класса.
– Отвернись, я приведу себя в порядок. А ты дверь закрой на табуретку.
Он просунул ножку табуретки в ручку двери. Потом слушал плеск воды, уткнувшись лбом в холодную стенку и каждую секунду ожидая, что острый нож рассадит ему горло, как минуту назад случилось с Коржиком. Но произошло другое.
Это была старая советская казарма, которую занимали потом боевики, а затем снова федералы, и вся мыслимая и немыслимая похабщина на русском и прочих языках Страны Советов украшала стены вместе с наскальной графикой соответствующей тематики. Единственным светлым уголком в этом не располагающем к романтике местечке было разбитое оконце. Оттуда тянуло весенним свежим ветерком, и открывался вид на предгорье, зеленевшее в лучах утреннего солнца.
К нему украинка и потянула Сазанова:
– Вперед, коханый! У нас теперь одна тропинка. Чечены платят хорошо, я за тебя шепну словечко!
Сазанов оглянулся на труп прапорщика. Голова была запрокинута, кровь уже начала темнеть, густея. И почему-то он был босой. А его кроссовки – на Оксане.
Женщина прильнула к нему крепко, как пластырь пристает, вжавшись всем телом – грудью, животом, каждой ложбинкой:
– Я так кохать умею, что кроме меня тебе никто не нужен будет. Ни одна женщина до самой смерти.
Черные брови вразлет, а под ними – зеленые глаза. И неважно, что они уже заплывали кровоподтеками, глаза эти светились колдовским огнем, прокладывая путь прямо в сердце. И не только в сердце. Он уже хотел ее, плевать на все, прямо здесь, рядом с трупом и загаженными очками.
– Не торопи любовь, – опять сказала она. – Там, на траве, нам будет лучше.
– Не могу… У меня мать одна в Питере…
– Ну и черт с тобой, салага! – рявкнула снайперша, словно позаимствовала у убитого прапора не только кроссовки «Найк», но и голос.
Так, в одних кроссовках, она и выбралась из окна.
И в этот момент в дверь гальюна замолотили кулаки, а потом и приклады. Раздался треск дерева…
Дверь солдатского гальюна держалась недолго, но за это время снайперша успела отбежать метров на сто. Она бежала по раскисшей весенней земле, смешно выбрасывая ноги в стороны, как делают все женщины.
Младший сержант Сазанов бежал за ней, чуть отстав, а когда начали по ним стрелять, – ответил. Крыша съехала. Он не мог допустить мысли, что она станет смеяться над ним вместе с бородатыми «чехами», с которыми делит эту войну и наверняка делит койку.
Винтовка по-дружески толкнула его в плечо.
Сержант Сазанов кончился на этом раскисшем поле. Вместо него дальше побежал за украинкой, за ее ногами, задницей, за ее телом уже другой человек.
Скотч.
Наши жены – пушки заряжены…
3. Передоз – тяжелый случай
…Скрипнула дверь.
Скотчу, еще толком не очнувшемуся от воспоминаний, в лице Кристины почудились знакомые черточки. Она стояла на пороге раздетая и, кажется, смущенная, прикрываясь руками. Ничего себе проститутка!
– Вы так хотели?
Скотч смотрел на нее тяжелым взглядом. Так он не хотел. Он вообще ничего не хотел. Как обычно.
– Проваливай! Больше ничего не надо. Денег дам, как за всю ночь.
Ему показалось, или так было на самом деле, – тень огорчения скользнула по лицу Кристины. Не сказав ни слова, она повернулась, и Скотч заметил на ее бедре кровоподтек. Синяк был старый, налившийся желтизной, некрасиво выделялся на белой коже, но Скотч вдруг кинулся к девушке, прильнул к синяку губами, чувствуя, как возвращается что-то безвозвратно потерянное.
Подхватил Кристину на руки, и в этот момент прихожую наполнили звуки рождественской мелодии. Это подал голос сторожевик, сигнальный элемент которого он взял от звуковой открытки…
Скотч глухо выматерился, отшвырнул девушку, ногой выбил дверь навстречу некстати вернувшемуся Синтезу. Все повторялось. Все опять повторялось…
Оглушенного створкой двери хозяина квартиры Скотч затащил на кухню – там пол кафельный, проще кровь отмывать, если что. Наручниками пристегнул к батарее и достал из сумки рулончик клейкой ленты.
Собственно говоря, кличка Скотча шла не от пристрастья к импортному напитку из ячменя, а по особенностям его рабочего почерка. Он не жалел денег на расходные материалы, запеленывая человека в кокон из скотча. После этого любые деловые переговоры шли значительно успешнее.
Вот и сейчас неуловимым движением он воткнул под вздох Синтезу три пальца, сложенных щепоткой как для крещения. Этого оказалось достаточно, чтобы Синтез полностью вырубился на несколько минут. Когда же очнулся, то первым ощущением оказалась не боль в солнечном сплетении, а – ужас. Настоящий животный ужас. Он понял, что ощущает муха, не по своей воле попавшая на свиданье к пауку.
– Теперь побеседуем, – сказал Скотч. – Кто те люди из Саратова, которых ты ко мне привел?
– Я… я не понимаю! Ведь все прошло тип-топ, чего ты на меня баллоны катишь?
Скотч обмотал пленника еще несколькими витками клейкой ленты:
– Когда я заклею тебе рот, ты больше ничего не сумеешь сказать. Даже если захочешь.
– Послушай, мне голову оторвут, если я скажу.
– Сначала я тебе ее отрежу, – пообещал Скотч. – Ты же мой почерк знаешь.
– Это… Это долго… Я…
– Нам спешить некуда, – недобро усмехнулся Скотч. – Вся ночь впереди. Глотни вот, чтобы легче пошло.
