Пребывая именно в таком расположении духа, Гитлер произнес свою знаменитую речь во Дворце спорта несколько часов спустя. «Вопрос, который волнует нас больше всего в эти последние несколько недель, известен всем нам,? сказал он.? Он называется не столько Чехословакия, сколько герр Бенеш. В этом имени сконцентрированы сегодня чувства миллионов людей, оно заставляет их отчаиваться или наполняет их фанатичной решимостью!.. Теперь он выдворяет немцев! Но на этом его мелкие игры прекратятся… Теперь решение остается за ним. Мир или война! Или он принимает наше предложение и, наконец, предоставляет свободу немцам, или мы придем и возьмем эту свободу сами!»
Но в этой речи были и другие тона. Гитлер дружелюбно отзывался о Чемберлене и добавил часто цитируемую многозначительную фразу: «Я заверил мистера Чемберлена, что как только чехи урегулируют вопрос со своими меньшинствами… у меня больше не будет интересов в чешском государстве. Я ему это гарантирую. Нам чехи не нужны».
На следующий день меня снова вызвали в Канцелярию. Там я встретился с Вильсоном, который ночью получил от Чемберлена новое послание для Гитлера. Премьер-министр предлагал гарантию Великобритании, что эвакуация чехов будет осуществлена, если Германия, со своей стороны, воздержится от применения силы.
Гитлер отказался обсуждать это предложение, даже когда Вильсон спросил, что сообщить Чемберлену в ответ. Гитлер продолжал твердить, что теперь у чехословацкого правительства есть только две возможности? принять предложения Германии или отказаться от них. «И если они предпочтут отказаться, я раздавлю Чехословакию!? сердито выкрикнул он.? Если чехи не согласятся на мои требования до 14 часов 28 сентября, в октябре я введу немецкие войска на территорию Судет». В то утро было невозможно серьезно разговаривать с Гитлером. Обвинения в злоупотреблениях чехов и мрачные угрозы? вот все, что он был в состоянии высказать. Вильсон и его помощники сидели беспомощно: они ничего не могли противопоставить такой ярости.
Неожиданно Вильсон поднялся. Твердым голосом, медленно взвешивая каждое слово, он сказал: «При таких обстоятельствах я должен выполнить еще одно поручение моего премьер-министра. Я должен просить Вас, Канцлер, принять к сведению следующее сообщение». Потом он зачитал короткое, но впечатляющее послание, которое я перевел Гитлеру как можно медленнее и внушительнее, чтобы он смог оценить его значимость. «Если Франция, выполняя свои обязательства, будет активно вовлечена во враждебные действия против Германии, Соединенное Королевство сочтет необходимым для себя поддержать Францию».
Гитлер гневно ответил, что принял сообщение к сведению. «Это значит,? добавил он,? что если Франция сделает свой выбор, напав на Германию, Англия сочтет своим долгом тоже напасть на Германию». Повысив голос, он продолжал: «Если Франция и Англия хотят развязать войну, они могут сделать это. Мне это совершенно безразлично. Я готов ко всем случайностям. Я могу лишь учесть эту позицию. Таким образом? на следующей неделе мы окажемся в состоянии войны друг с другом». Это были его последние слова Вильсону и ответ Чемберлену.
В тот же вечер мне пришлось переводить письмо Чемберлену, которое Гитлер составил в более примирительных выражениях. Во второй раз за эти решающие дни у меня сложилось впечатление, что Гитлер удержался от крайнего шага. Заставило ли его сменить курс это последнее заявление Вильсона? Я до сих пор помню, в частности, как немецкий диктатор сказал в том письме, что готов участвовать в обеспечении международной гарантии относительно оставшейся части Чехословакии, как только будет решен вопрос о меньшинствах.
Перемена тона Гитлера от восклицания «война на следующей неделе» до написания примирительного письма была, может быть, вызвана многозначительным зрелищем, которое он наблюдал в тот день ближе к вечеру. При сумрачной осенней погоде моторизованная колонна проехала по Вильгельмштрассе. Совершенно безразличное и меланхоличное поведение населения Берлина, которое Гитлер мог наблюдать из окна Канцелярии, произвело на него глубокое впечатление. Адъютанты говорили мне тогда, что это зрелище очень его разочаровало.
На следующий день, 28 сентября, наблюдалось почти непрерывное хождение послов. Франсуа-Понсе, Гендерсон и итальянский посол Аттолико проходили один за другим в кабинет Гитлера, а в соседних комнатах и коридорах наблюдалась кипучая активность кризисного периода. Министры и генералы с толпой членов партии, офицеры и главы департаментов, торопившиеся проконсультироваться с Гитлером, сидели и стояли повсюду. Ни одно из этих обсуждений не включалось в перечень официальных встреч. Гитлер бродил по комнатам, говоря то с одним, то с другим. Кто бы ни оказался поблизости, мог бы обратиться к нему, но на самом деле никто не мог вставить и слова. Любому, кто хотел или не хотел слушать, Гитлер пространно излагал свое видение ситуации. Это был просто ряд коротких речей для Дворца спорта. Лишь время от времени Гитлер удалялся в свой кабинет для более долгих дискуссий с Риббентропом, Герингом или одним из генералов? Кейтелем, в частности.
Первым из послов появился в то утро Франсуа-Пенсе. Он отлично говорил по-немецки, но меня позвали «на всякий случай». Так как делать мне было нечего, я мог спокойно слушать разговор, который в последующие годы часто вспоминал как пример мудрости государственного человека и необычайной дипломатической ловкости, с которой Франсуа-Понсе вел ту беседу. Французский посол боролся за мир. «Вы обманываетесь, Канцлер,? сказал он,? если думаете, что можете ограничить конфликт Чехословакией. Если Вы нападете на эту страну, то ввергнете в огонь всю Европу». Он тщательно подбирал слова с характерной для него вдумчивостью и говорил на грамматически безупречном немецком языке, а легкий французский акцент придавал особую выразительность тому, что он говорил. «Вы, конечно, уверены, что выиграете эту войну,? продолжал он,? точно так же, как мы верим, что разобьем вас. Но зачем Вам идти на такой риск, если Ваши основные требования могут быть выполнены и без войны?»
Гитлер ничем не проявил своего согласия, снова обвиняя Бенеша, подчеркивая свое стремление к миру и решительно заявляя, что не может больше ждать. Франсуа-Понсе не относился к тем, кого можно было сбить с толку: он продолжал с большим дипломатическим искусством демонстрировать бессмысленность действий, предлагаемых Гитлером.
Из своего угла комнаты я пристально наблюдал за действующими лицами в этой напряженной битве. По реакции Гитлера я видел, как постепенно чаша весов склонялась в сторону мира. Он больше не разражался гневом и с величайшим трудом находил, что сказать в ответ на аргументы, которые Франсуа-Понсе выдвигал с сокрушительной французской логикой. Гитлер явно начинал задумываться. Риббентроп попробовал вмешаться раз-другой? явно не в пользу компромисса. Франсуа-Понсе, полностью сознававший опасность даже одного-единственного неверного слова в такой ситуации, резко, со сдерживаемым раздражением призвал его к порядку. Очевидно, это понравилось Гитлеру: на него всегда производило впечатление, когда кто-то, кроме него самого, мог смело выступить против кого-либо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
