Князь вздрогнул и уставился на меня помрачневшим взглядом. Мысли его были понятны: легко обидеть человека, сказав ему: иди! – а с богом так не получится. Бог обид не прощает, и бог быстр – пальцем шевельнет, слюной подавишься, и понесут бездыханного к парасхитам… Судя по лицу Бедера, такой конец его не радовал.
– Хмм… – промолвил он и глотнул из кувшина – буль-буль! Потом заглянул в него, снова глотнул для бодрости и сказал: – Амон – великий бог! – Буль, буль. – Я его почитаю, и ссориться нам незачем. – Буль-буль. – Раз о его сокровище речь, я, конечно, должен… – Буль-буль. – Должен послать воинов на все дороги. Пять сосудов, говоришь? Большие?
– Половина локтя, князь.
– В одежде их не спрячешь. Велю… – Буль-буль. – Велю обыскивать всех, кто с мешками и торбами. Всех, кто рожей похож на сидонцев, тирян и жуликов из Библа… А заодно на иудеев.
– Харух точно не иудей, – заметил я. – Кажется, он из Сидона.
– Иудеи все равно виноваты. – Буль-буль. – Иди, египтянин, и жди! Амон – великий бог… Я пошлю воинов… – Буль-буль.
Вино кончилось, а с ним – и наша беседа.
* * *
Я вернулся на корабль и ждал девять дней. Спутники мои проводили это время по‑разному. Феспий большей частью спал, сообщив, что такова его привычка: воин спит, служба идет. Корабельщики играли в кости, охраняли судно в свой черед, шатались в толпе, собиравшейся всякий день на берегу, и к ночи неизменно были пьяны, хотя ни у кого уже не осталось медного кольца или какой‑либо вещи для обмена на вино и пиво. Но каждый мореход обладает этой таинственной способностью – найти выпивку даром, за счет приятелей, соплеменников и даже гулящих девок. Я думаю, они торговали длинными своими языками, а главной новостью, стоившей кружки вина, был рассказ о египтянине, которого обокрали в гавани Дора. Сначала украли ларец с серебром и золотом, потом сундук весом с быка, а потом египтянина еще и зарезали. Такими байками полнился Дор, и я это точно знаю: многие подходили к кораблю, глядели на меня и удивлялись, что я жив.
Что до Мангабата, то он мрачнел день ото дня. Когда гребцы не трудятся, а лишь едят и пьют, это прямой убыток, и задержка тоже угнетала кормчего – он получал долю от торговли, а здесь тот в прибыли, кто торгует быстро. Пока мы маялись в Доре, сюда зашли три корабля из Таниса, зашли и ушли, чтобы доставить в Тир, Сидон и Библ зерно, вино и финики. Ушли, а мы остались, ибо владыка Дора не присылал за мной людей с добрыми вестями, и с худыми тоже никого не присылал. Так что угрюмый вид Мангабата был понятен. Наверняка он не раз проклял тот день, когда отправился в плавание по воле Амона, с его посланцем на борту.
Я проводил время в раздумьях и молитве, свершая ежедневно очистительные обряды над корзиной и кедровым ящиком. Сомнения мучили меня, тревога сжимала сердце. Прежде я был уверен, что странствую не под парусом, а под божественным покровительством, а значит, путь мой будет легок, дела пойдут успешно и завершатся в скором времени. Так и должно было произойти, и все знамения это подтверждали! Разве не было море спокойным, а ветер – попутным? Разве не разминулись мы с шерданами? Разве не прибыли счастливо в Дор? И разве не послал Амон мне знак, сокола-Гора?.. Видя все это, я рассчитывал, что вернусь через месяц в Танис и скажу, подобно мореходам древности: спущен парус, сложены весла, вбит причальный столб и брошен канат; вот и достигли мы земель Та-Кем, благословленных богами! Но теперь…
Теперь я был лишен милости Амона-Ра, а потому предвидел, что мои скитания будут долгими, полными всяческих бед. Иначе и быть не могло – ведь не сберег я дом бога от поругания! И как бы ни наказал Амон проклятого Харуха, меня он накажет тоже. С кривой усмешкой я подумал, что легче всех отделался мой раб – двадцать палок по заднице и купание в морской воде, чтобы соль прижгла раны. Моя кара будет тяжелее, и она уже началась – я страшился и мучился от неизвестности. Кто знает, что приуготовил мне Амон, великий, лучезарный!
Но предаваться унынию – значит гневить его еще больше. Не упадут кедры сами собой, не приплывут в Та-Кем, не станут баркой без моих трудов. Так что обязан я вернуть сокровища и плыть в Библ, плыть не пустым, ибо без золота и серебра что я скажу Закар-Баалу?.. И я молился и ждал, ждал и молился, но когда прошли девять дней, терпение мое истощилось. Омыл я тело свое, облачился в одеяние, в каком ходят к владыкам, подвязал сандалии и укрепил свой дух. Надежда на князя Дора была слабая, но вдруг… Как говорится, одноногий не станет ломать свой костыль.
Заметив мои сборы, Феспий принялся развязывать свой тяжелый тюк. Едва он ослабил ремни, загремел металл, а когда раскрылся его плащ, в котором было спрятано оружие, сверкнула золотом бронза и замерцало холодным серебром железо. Натянул Феспий доспехи, опоясался широким поясом, прикрепил наручи и поножи, подвесил меч с редкостным железным лезвием, заткнул за пояс кинжал, а в руки взял секиру. Потом пристроил шлем на голове, шлем, внушавший ужас, ибо закрывал он все лицо, кроме глаз и губ; надвинул он этот шлем и сразу сделался выше на три ладони. Его снаряжение было не таким, как у наших воинов, а таким, как у народов моря, грозным, сверкающим и тяжелым, но казалось, что доспехи Феспия не тяготят. Выглядел он великолепно, словно изваяние воинственного бога.
– Желаешь пойти со мной? – спросил я.
– Да. Не встречался я с князем Бедером, лишь имя знаю, но слышал – тот еще мошенник. Один ты с ним не совладаешь.
Я благодарно сложил руки перед грудью, и мы отправились во дворец.
В доспехе Феспий словно стал другим. Он очень ловок, и хотя двигается быстро, но никого не задевает, не толкает людей и повадкой более всего похож на леопарда. Но теперь со мною шел не леопард, а лев, шел неторопливо, в грозном своем величии, позванивая клинком о бляхи пояса, покачивая секирой, сверкая железом и бронзой. Народ расступался перед ним, а кто не успел, тех Феспий отталкивал локтем или древком топора. Дети, женщины и ослы его пугались – непривычно было им видеть ужасный шлем с гребнем из конского волоса. У воинов-филистимцев доспехи и шлемы попроще, из кожи с медными накладками, так что и они взирали на Феспия с почтением. А куда глядел он сам, не определишь, только блестят в прорези глаза и кажется, что взгляд их жалит, как острая бронза.
Мы добрались до ворот, прошли знакомой мне улочкой и миновали площадь. «Хайре!» – небрежно бросил Феспий дворцовым стражам и, не дожидаясь ответа, переступил порог. Тощий кривой слуга уже торопился к нам, чтобы провести к князю.
Князь сидел там же, где я его оставил, в саду под гранатовым деревом. Рядом стояли опорожненные кувшины, туника Бедера была в винных пятнах и выглядела не такой чистой, как в первый раз. Да и взор князя был мутноват, словно пил он без передышки все девять дней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
