Но, наверное, такому седло ни к чему.
Ветер ничего ей больше не говорил — знай беснуется вокруг и швыряет снег — и Керме очень хотелось потыкать его пальцем: какой он на ощупь? Вот рука, например, довольно холодная, хотя и не ледяная.
— В снегопад они за нами не поедут, — прогудел, торжествуя, ветер у неё в ушах. — Я заставлю их повернуть обратно.
Керме закрыла глаза и зарылась носом в конскую гриву, чувствуя, как холодеют мочки ушей. Разговаривать бы всё равно не получилось: оплеухи холодного воздуха уносили прочь любые звуки, какие бы не срывались с её губ. Сколько они ехали, посчитать не получалось: время из мерно текущего ручья превратилось в стремительно текущий и подпрыгивающий на порогах поток.
Но вот, наконец, всё кончилось. Холод никуда не исчез — он лишь стал резать кожу сильнее, будто по лезвию его провели точильным камнем.
— Мы дома, — сказал голос, и у девушки возникло ощущение, что именно голос отрастил вдруг руки и спустил её с лошади. — Ты подождёшь? Мне нужно распрячь коня.
Керме вздохнула, спрятав в ладошке рот. Всё-таки получеловеком-полуконём здесь не пахло.
— Ты не попрощалась с родственниками. С отцом и матерью. Это плохо.
Этот странный, не похожий ни на что голос она старательно изучала все последующие дни. Эмоции там просыпались робкие, как запоздалые семена полынника в осеннем ветре. Когда он рассказывал что-то, состоящее больше, чем из трёх фраз, то увлекался, и новорожденные проявления чувств погибали под копытами целого табуна лошадей. Этот ровный голос, без взлётов и без падений, убаюкивал девушку.
Керме обеими руками пыталась пригладить растрепавшиеся волосы.
— Я рада, что ты меня украл. Так что это ничего. Тем более ни отца, ни матери у меня нет.
— Конечно, — ответил он. — Теперь ты будешь моей женой. Зови меня Шона. Как зовут тебя, слепой тушкан, я уже знаю.
Шатёр был всего один, и это был единственный шатёр на памяти Керме, от которого нельзя было, сделав несколько шагов, дойти до соседнего. Был ли он расшит золотом, Керме не знала, а спросить постеснялась, мучаясь внезапно навалившееся робостью. Да это было совсем неважно. Он был из толстого войлока, такого, что зимнему холоду будет непросто прокрасться внутрь. Разделения на женскую и мужскую половины там не было.
— Всё это время я жил один, — сказал ей Ветер. — До тех пор, пока не увидел тебя и не сказал себе: «Вот та девушка, которая разделит со мной жилище».
Керме растаяла, хоть те эмоции, которые должны быть в подобной речи, ей пришлось додумывать самой.
Всё было очень ладно, очень сурово и очень пусто. Тепло, но войлок на полу кололся, единственная лежанка так близко к очагу, что непременно должна утонуть в пепле. Никаких шёлковых прикосновений, никакого томного звона колокольчиков, которыми часто украшали шатры в родном аиле. Кострище огорожено большими валунами, щеголяющими выбоинами и отметинами от топора. Пахло кожей и сушёным мясом, которое, кажется, было подвешено здесь же, прямо под потолком. Подальше от дождя и снега.
— Осторожнее, — говорил он, придерживая Керме за плечи. — Там у меня сложено оружие. А там меха, в которых можно хранить воду, кости… я иногда вырезаю из костей… вон в той стороне, кстати, стоят фигурки. Видишь ли, я уже пять зим на одном месте.
То есть, поняла Керме, облако это настолько большое и настолько плотное, что никакая молния не может его разбить.
— Ты можешь устраиваться там, где тебе понравится. Осторожнее, не ушиби ногу о камень. Я ездил мимо твоего аила, гостил несколько дней у старосты, пытаясь как-нибудь тебя выкупить. Он говорил, ты настоящая услада твоего отца и твоей матери, а также всего кочевья… говорил мне одно и то же раз за разом, а я терпеливо ждал. Но когда услышал, что они хотят тебя наказать…
Руки налились кровью и легонько стиснули её плечи. Керме повернулась и прижалась к груди, сомкнув руки у него на пояснице.
Так в огромном пустом жилище поселился маленький слепой тушкан.
Вокруг творилось много странных вещей. Здесь не было снегопада, только редкие снежинки, случайные как весёлые степные мошки, медленно кружились, пока не попадали на висок или на губы девочке, вызывая внезапную улыбку. Звуки здесь разносились далеко и привольно, и Керме первое время игралась с этими звуками, как с молодыми жеребятами или щенками, отпуская их от себя резвиться и слушая, как они скачут, подпрыгивая и стараясь удержаться на высоких неверных ногах.
Иногда звуки приносили ей во рту что-то странное: далёкий звон, как будто звякает где-то в степи колокольчик, звуки капели, иногда какой-то далёкий грохот.
Половину дня здесь было темно, половину дня — светло, и ещё всё время холодно, так что приходилось всё время носить подбитый мехом халат.
Ветер был в ярости, увидев её колокольчик.
— Тебе это больше не нужно. Ты не клеймёное животное, глупо жующее траву, чтобы таскать на себе эту железяку. Айе! Если бы за меня это не делала буря, я бы вернулся и перевернул кверху ногами все шатры.
Шона сорвал колокольчик и выбросил прочь. Керме задержала дыхание, чувствуя неожиданную лёгкость в области шеи. Вообще пожевать траву она тоже любила. Хотя большинство трав были горькими, какие-то оставляли на языке привкус созревшего молока. Это было очень весело.
Пахнет недавней грозой, и всё время ощущение, что над тобой нависает что-то огромное, бросает неподъёмную тень, так, что иногда чувствуешь мимолётные прикосновения. Керме решила, что это Тенгри, сам небесный старик, щекочет её своими бесконечными, как кочевые переходы, усами. Тем более, что идолов перед входом в шатёр у Ветра никаких не было: зачем, если Небо — вот оно — зови не хочу.
О чём с ним говорить, Керме не представляла. Она бухнулась на колени и сказала: «Дорогой Тенгри, прошу, не гневайся на меня. Я не хотела отбирать у тебя Растяпу, но он мой самый настоящий друг. И пощади, пожалуйста, бабку, Шамана и всех остальных. На самом деле они хорошие и принесут в жертву твоим идолам ещё много крови».
Но, похоже, он не собирался душить её своими огромными руками или убивать молнией.
Подумала, что хорошо бы накормить Великого Жеребца морковкой из запасов мужа — все кони любят морковку — и действительно утащила одну, чтобы со всем почтением оставить её на ближайшем пригорке.
Йер-Су была далеко, до неё теперь не докричаться, даже если сунуть голову в дырку в облаках.
Керме осторожно пробовала ногами почву и удивлялась, узнав ковыль и жёсткий типчак. Разве на облаках могут расти травы? — спросила она себя. И тут же ответила: — Конечно, могут! В далёком детстве подруги рассказывали, что низкие облака чёрные, как земля, с белой каймой, словно там танцуют целые озёра ковыля. Чем могут быть ещё эти тучи, как не летающая почва? Где ещё выпасать своих небесных коней Ветру?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
