В клочке синего неба над старыми вырубками мелькали силуэты птиц; листва только-только распускалась, и лес еще был пустоватый, по-осеннему холодный; крик воронья напоминал отдаленный и беспокойный говор людей.
— Падаль чуют, — бросил шофер, кряхтя под кряжем. — Сволочная птица.
Мы нагрузили полмашины и сели покурить. Березиха осталась в кузове и оттуда, с верхотуры, продолжала осматриваться по сторонам.
— Ой, Сережка! — крикнула она. — Ну-ка, сбегай, вон что-то краснеет! Во-он там!
Я побежал туда, куда показывала рукой тетя Нюра, — к зависшей недорубленной осине. Два или три толстых дерева лежали на земле вершинами в одну сторону, еще не обрубленные и не раскряжеванные: отец всегда валил лес аккуратно и умело, словно не работал, а играл, любое дерево мог положить, куда хотел, и гордился этим. Если случался завес — лесина застревала в кронах других деревьев, на него нападал какой-то злой азарт вперемешку с обидой. Он плевался, матерился и смеялся одновременно и уже больше ничего не замечал вокруг, пока, выбрав удобное дерево, не подваливал его на завес и не сшибал на землю.
Поблизости от завеса, возле толстой, надпиленной осины, лежала на боку красная отцова мотопила с развернутым для валки редуктором. От предчувствия ознобило затылок: отец не мог бросить ее просто так, швырнуть и уйти. Озираясь, я поднял «Дружбу» и потряс ее за ручки — бачок был пустым, а цилиндр холодным. И тут на взрытой сапогами, черной земле я увидел бурый, осклизлый ком, похожий на печенку, по которому ползали мухи. Рядом лежал толстый, развесистый сук с едва развернувшимися листьями…
. Еще не веря глазам своим, я потянулся рукой и прикоснулся пальцами к кому — кровь…
Попятившись, я упал, затем вскочил и побежал к машине. Мне казалось, что я кричал, но голоса не было, словно во сне. Березиха с шофером стояли спиной ко мне и смотрели куда-то в глубь старой вырубки, где среди полуголых осиновых крон мельтешило воронье. Подбежав к шоферу, я остановился: к нам шел отец. Шел он качаясь и бормоча что-то, словно пьяный, и кутался в байковое одеяло, натянутое на голову, как кутается в шаль замерзшая баба.
— Где-то уже врезал, — сказал шофер. — Ну, Трошка, дает…
Отец вдруг остановился и сделал шаг назад.
— Кто такие? — глухо спросил он. — Вы почему чужие дрова грузите? Вы их пилили, чтоб брать‑то?
— Трофим! — слабо позвала Березиха.
— Ну, что я говорил? — хохотнул шофер и сказал шутя и громко: — Пили их ты, а мы возить будем!
На мгновение мне тоже показалось, — что отец шутит, что это его обыкновенный треп и сейчас он рассмеется, сбросит это дурацкое одеяло и крепко поздоровается за руку с шофером, отпустит что-нибудь соленое тете Нюре и сядет курить.
Отец качнулся, вяло махнул рукой:
— А ну, сваливайте дрова!
Это уже не походило на шутку. Тем более одеяло само свалилось с отцовой головы, и я увидел под его глазами два страшных, в пол-лица кровоподтека.
— Трофим! — ахнула Березиха и села.
— Много вас на готовенькое! — ругнулся отец. — Сваливайте!
— Батя, ты чего? — я подбежал к нему. — Бать?.. Это же мы!
Я увидел его глаза и понял, что он не узнает никого.
— Это же я, батя, это же я…
Отца бросило к поленнице, он схватился рукой за дрова, поправляя одеяло, и сполз на землю.
— Холодно, — пробормотал он, — как холодно-то… Озяб я, а лето ведь…
Вся правая сторона головы, фуфайка, волосы были в засохшей крови. Он приложил руку к уху;
— Шуми-ит… — и вдруг запел, забормотал: — Я сидел на окошке, ел нечищену картошку. Подошел ко мне татарин, меня по уху ударил, я его за чуб…
— Батя, что с тобой? — я тянул его за руку и не мог отвести взгляда от страшного лица. — Батя, батя!
— Господи, да что же это? — запричитала Березиха и начала спускаться на землю.
Отец болезненно качал головой, я старался поймать его взгляд и не мог.
— Это я, батя, я! Серега!
— А Серега со мной не поехал, — простонал отец. — Эх, Серега, Серега… Я-то один, один все: то лежу, то ползу, а воронье над головой кружит, кружит… Холодно.
Березиха слезла с машины и подбежала к нам:
— Троша, Трошенька, что с тобой?! Господи!..
— Нюра! — вдруг узнал и улыбнулся отец. — Нюрка! Откуда ты взялась-то?.. Садись рядышком, я тебе на гармони сыграю, а ты споешь. А ты-то от чего померла? Молодая ж еще…
Он бросил одеяло и стал шарить руками вокруг себя:
— Гармонь-то моя, гармонь…
— Лицо-то, а крови-то! — стонала Березиха и растерянно суетилась. — Кто тебя так, Троша?
— А никто, Нюра, — улыбался отец. — Земное притяженье… Ударило меня, ушибло сучком. Сучок‑от завис, а потом и упал. Вот меня и убило. Земное притяженье, Нюр… Гармони-то моей нету. Эх, и гармони… Я его за чуб и привел на суд. Товарищ судья, разбери наши дела. Я сидел на окошке, ел нечищену картошку…
— Ой, Сережа, давай его в машину и поедем! — спохватилась Березиха. — В больницу надо! В больницу!
Шофер запрыгнул в кабину, запустил мотор и стал разворачиваться, но почему-то не как обычно разворачиваются — взад-вперед, взад-вперед, а поехал кругом, по пням, кочкам, сворачивая поленницы и буксуя в сырой земле. Воронье, рассевшееся по осиннику, взметнулось в небо и закричало пронзительно и гулко.
— Куда же ты?! — закричала Березиха шоферу. — В больницу надо!
— Не надо в больницу! — испугался отец. — Я же помер, меня убило! Зачем в больницу, Нюра? Не возите! Там Валентину мою зарезали, я не хочу! Пускай меня не режут!
— Троша, ты живой, живой! — тетя Нюра упала перед ним на колени и взяла его голову. — У тебя вон из уха кровь… Тебе в больницу надо!
— Боли-ит… — сморщился и застонал отец. — Сучком меня убило, земное притяженье… Один ведь я остался, один: то лежу, то ползу, а воронье…
— Сейчас, Трошенька, сейчас, — уговаривала Березиха. — Мы тебя в машину посадим, повезем. Вот и Сережка здесь, сын твой…
— Сережка? — оживился отец. — Он ведь не поехал со мной! Не поехал, Нюра… Так бы я, может, и живой остался. Я ведь не сразу помер, ползал еще, дорогу искал…
Мне хотелось крикнуть, но голос увяз в гортани, забитой жалостью и слезами, словно землей.
За сутки до того, как нам приехать в Дубровскую лесную дачу, утром отец пошел валить осинник. Вечером у него забарахлила мотопила, и он всю ночь ремонтировал ее возле костра, не выспался и сразу же сделал завес. Дерево легло в развилку старой осины, и он, как бывало в таких случаях, разозлился и стал подваливать на завес другую лесину. Но и она легла в ту же развилку и лишь надломила ее. Окончательно расстроенный, он выбрал следующую осину, рассчитал свалить ее на завесы и сбить на землю; сделал надпил, подрубил топором и удачно уложил все три дерева. Покурил, сидя на пне, решил было кряжевать, но трех осин было мало — работы-то всего до обеда, и начал валить еще, однако следующее же дерево опять зависло. Ему бы бросить валку в тот день — не идет работа! — но взыграло самолюбие, взыграл азарт, при котором отец мой терял рассудок и не знал удержу. Дров наломает, а уж не отступится. Чтобы сшибить завес, теперь надо было рубить ту самую осину, с которой зависали первые деревья. Полуободранная крона ее тяготела как раз в нужную сторону.
Он и не понял, что произошло. Он подступил с «Дружбой» к дереву, стал делать направляющий подпил, а очнулся часа через два, когда у отлетевшей в сторону, не заглохшей бензопилы на малых оборотах выработалось все горючее. Ему показалось, что он спал после сильной выпивки: болела и кружилась голова, шумело в ушах и тошнило. Однако он увидел свою кровь на земле, потом обнаружил ее на голове и в ухе, будто пробкой заткнутом кровавым сгустком. Тогда он решил, что его кто-то ударил, только зачем — непонятно: если ограбить, то даже «Дружба» не взята и палатка вон стоит, а больше ничего и не было… Сознание еще работало нормально, еще не помутился рассудок и не начался бред. И тут он увидел толстый сук, которого, точно помнил, рядом не было. Видимо, он повис в кроне осины, когда отец сбивал первый завес, и теперь от вибрации мотопилы сорвался и рухнул на землю.
Потом ему стало холодно от потери крови, и он пошел к палатке, но пришел к ней только вечером — солнце садилось. Он снял с веревки одеяло, которое вывешивал сушить, завернулся в него и тут увидел кружащееся над ним воронье. Птицы уже чуяли поживу и старательно пасли ее, орали от жажды и нетерпения. Последнее, что отец помнил хорошо, это как он пошел искать дорогу. Он ходил кругами по старым вырубкам, потом ползал, щупая руками землю, кричал, звал людей, звал своего коня, выпущенного пастись, и так никого не дозвался…
… Шофер с места погнал машину по колдобинам, отчего отец застонал и схватился за голову. Из уха снова пошла кровь. Березиха, она ехала в кузове, застучала по кабине:
— Да тише ты, тише! У него ж, поди, сотрясение мозгов!
Шофер сбавил скорость, однако скоро снова разогнался, и снова Березиха стучала по кабине — так продолжалось всю дорогу.
