Они выпивали, и он снова продолжал говорить, обильно жестикулируя и все больше и больше наваливаясь на стол. Друг его Серега изредка произносил какой-то обрывок фразы, и Геннадию хватало его, чтобы понять, о чем тот хочет сказать, и немедля пуститься дальше, отвечая и рассуждая.
Тем временем, наблюдая за моими нечаянными собутыльниками, я тоже принялся за трапезу, как водится, начав с рюмки под холодную рыбную закуску. Потом была вторая и третья. Четвертая под суп. Я, еще недавно совершенно трезвый, смотрел на эту пару, забавляясь их беседой. Но мягкая волна опьянения накатывала откуда-то снизу, подхватывала меня, пельменную, Серегу с Геной и плавно преображала, щедро даря краски самым заурядным событиям.
Заказав еще немного перцовки, я уже видел их другими. Серега, хоть почти всегда молчал, несомненно, был солистом. Изредка начиная говорить, он словно давал новую тему разбитному уличному оркестру Гене. И тот, подхватив ее, лихо лабал на все лады. Зрелище, скажу я вам, было завораживающее. Жаль, в заведении вдруг включили музыку, какую-то иностранную попсу. Разговора я их не слышал, наблюдая за их музыкальной импровизацией. Потом ожила плазменная панель, висевшая под потолком заведения. На экране замелькало шоу ДОМ-2 — благо без звука.
Вот тогда появились новые посетители.
И это была пара. Он и она, около семидесяти. На мужа и жену не похожи, и дело даже не в кольцах. Не похожи, и все. Дама в светло-голубом плаще и сапогах, шея и плечи укутаны в элегантный платок. Он в темно-синем костюме и при галстуке, но костюм ему предательски велик. Конопатый, лысый, с зачесом соломенных волос, он носит очки с узенькими стеклами, в тонкой золотистой оправе. Она приятна лицом, с аккуратным рыжим крашеным пучком и очень сильно запудрена. Сразу видно, что сапоги служат ей уже изрядно. Он ведет ее к столу, что недалеко от моего, как-то несмело поддерживая под руку. Нет, они не супруги, это очевидно. Кавалер усаживает даму, заботливо, но неловко, тремя корявыми движениями отодвигает стул.
Сказав ей «я прям минутку», он пружинистой походкой двинулся к бару, на ходу запуская руку во внутренний карман пиджака. Видно, как он волнуется, хотя изо всех сил пытается скрывать, отчего видно еще больше. Подходит к девушке за стойкой, протягивает ей какие-то бумажки и говорит: «У нас вот, на два». Та забирает бумажки и предлагает присесть. Он идет к столику, но вдруг останавливается на полпути, хмурится и возвращается обратно. Что он сказал барменше, я не слышал. Но судя по всему — заказал водки. Потому что та стала наливать.
Все эта история с бумажками лишь на секунду становится для меня странной. Потом перед мысленным взором всплывает надпись, которую видел на табличке, что висела у двери. Она говорила, что пельменная проводит социальные обеды для пенсионеров и прочих льготников. Теперь все стало ясно. Это было свидание. Он пригласил ее на обед по талону, присовокупив к нему зелье. В графине плескалась «Столичная», и было ее на удивление немало. Парочка не производила впечатления выпивох, способных осилить солидный графинчик. Но вскоре подали государственный обед, и он наполнил рюмки.
— Томочка, я безумно рад, что мы встретились, просто безумно. Ты восхитительная, восхитительная. За тебя и только за тебя! — поднял мужчина тост. И сказал еще что-то, но музыка помешала мне понять, что именно. Выпили. Он — махом и чуть поморщился. Она только половинку, торопливо запив соком.
«Значит, она Тамара. И они давно не виделись. Старая любовь. Или все-таки жена, но бывшая? — шелестело у меня в мозгу, когда я наливал себе еще одну. — Может, не виделись лет двадцать, и вдруг. Талоны на обед, «Столичная» — и новый виток».
Попытался представить их тридцатилетними, и они на несколько мгновений ожили для меня в той молодой жизни, которую я им придумал. «Были вместе, любили друг друга на взлете жизни, потом разрыв. и снова вместе, да уже на закате», — подумал я.
И после замер. Новая волна теперь пришла откуда-то сбоку, заново перестроив пельменную, но уже на новый лад. Кто-то знакомый, но точно не я, вдруг заговорил за грудиной бархатным баритоном. Голос сильно смахивал на Эммануила Виторгана.
«Смотри, мил человек, какая картина получается, — начал он, вздохнув. — Вечером, после семи, сюда всякой алкоты понабьется. Будет музыка орать в три раза громче, накурено страшно. А потому тебя там не будет, нечего тебе там делать. Ты будешь здесь в три часа дня, в обед. Пенсионеры приходят на обеды, они же не работают. Льготники. А ты как сюда попал? Ты тоже льготник, у тебя ж сокращенный рабочий день, вот потому и попал. Может, тебе сказать — зачем?» — неожиданно спросил он.
«Да понял я все, понял», — отмахнулся я от него.
«Поделишься?» — вкрадчиво спросил Виторган и кашлянул.
«Поделиться — ладно. — согласился я. Проглотив перцовку, закусил, вытер губы салфеткой, откинулся на спинку стула и обвел взглядом зал. — Значит, так. Те, кто сюда приходит с талонами, получили их в районном муниципалитете. Получается, что все они здесь прописаны. И когда придет их время, они по-любому попадут к нам. Если уйдут ненасильственно, конечно. А пока они тут, со мной. А из маршрутки я выскочил и сюда ломанулся, потому что увидеть их живыми должен. За каждым моим трупом, за сотнями рабочих часов, стоят толпы таких, как они. И вот эта пельменная — тому живое подтверждение».
«И всего-то?! — с насмешкой изумился Виторган. — А дальше?»
«А дальше — лестница, — устало признался я, глядя на наколотый на вилку пельмень. — Сначала вверх, потом вниз. Я сейчас на той ее части, которая вверх идет. А те, кто здесь со мной, на другой. Она ведет их вниз. Теперь все».
«Нет, ошибаешься, товарищ Антонов, ошибаешься, — с чувством растягивая слова, произнес внутренний голос, так похожий на голос известного артиста.
— Совсем не все. Главное в том, что случится это с тобой быстро и неотвратимо. Буквально вот-вот твоя лестница пойдет вниз, сюда, к ним. Они — это ты. А потому смотри внимательнее. Как ты думаешь, родился уже санитар, который будет тобой заниматься? Вдруг уже, а? Времени у тебя в обрез. Даже если до ста жить будешь, все равно мало. Не успеешь оглянуться — и время тебя сожрет».
«Спасибо! Правда, очень страшно. Хотя и не новость», — огрызнулся я.
«А если не новость, тогда какой вывод? Что делать-то?»
«А что здесь сделаешь??!»
«Надо рвать пищевую цепочку! Рвать к чертям собачьим», — уверенно сообщил Виторган.
«А можно поподробнее?»
«Работать, чтобы жрать и отдыхать, и потом опять работать. Жизнь в обеспечении существования. Но если делать что-то, что не вписывается в схему, то схема ломается. Не сразу, но обязательно ломается. Цепочка рвется, и ты свободен. Нет страха смерти. В твоей жизни тогда появляется нечто, что смерти неподвластно».
«Да, есть у меня такое. Это книжки мои», — сказал я, вертя в руках пустой графинчик.
«Правильно, и надо идти дальше. Думаешь, на кой хрен сильные мира сего на благотворительность миллионы швыряют? Они рвут пищевую цепочку. И чем дольше они это делают, тем они сильнее. Так что — пиши давай больше!» Мы помолчали.
«Аид, это ты?» — вдруг спросил я, неожиданно даже для самого себя.
«Кто, я? Нет», — быстро ответил внутренний голос.
«А мне вот кажется, что ты. Так это ты меня сюда притащил, да?» — наседал я.
«На фиг надо! — возмутился тот. — Ты сам пельменей захотел».
И пропал.
Вынырнув из фантасмагории внутреннего диалога, я нашел пельменную уже более оживленной. Кавалер читал Тамаре Есенина, держа ее за руку и значительно заглядывая ей в глаза на особо трогательных местах. Сквозь музыку доносились лишь обрывки про кабак. Гена сосредоточенно ковырялся в тарелке, а Саныч заплетающимся языком громко говорил с кем-то по сотовому, наконец получив право голоса.
— Сначала вверх, потом вниз. Рвать пищевую цепочку, — пробормотал я себе под нос и попросил счет.
Выдача. Нежданная панихида, или страшные люди
Очередное горячее рабочее утро наступило в моей жизни в пятницу, в первых числах сентября. Погода стояла еще совсем летняя, разве что светать стало ощутимо позднее. Автобусы стали съезжаться во двор морга задолго до начала рабочего дня, а потому, когда мы появились у ворот Царства мертвых, некоторые из них были припаркованы у забора, ожидая своей очереди. Между ними стояли группки родственников, которых обхаживали предупредительные агенты. Нам предстояли шестнадцать выдач, большую часть из которых надо было отправить на кладбища и крематории за первые два часа, между 8.30 и 10.30. Чтобы выдержать этот темп, каждые десять-двенадцать минут в траурном зале должен был появляться очередной гроб с телом. Работать предстояло на пределе, собранно, быстро и четко, без лишних слов и движений.
Не прошло и пары минут с того момента, как я втиснулся в серую хирургическую пижаму, а звонок служебного входа уже зашелся долгой трелью. Родственники гражданки Усаевой дали старт похоронной гонке. Каждый из нас троих крепко вцепился в свой участок работы, и мы ринулись вперед.
