– Кажется, ещё и старая рана открылась… Ну да бог с ней, – Солонцов, превозмогая боль, благодарно улыбнулся Дарье, перевёл дух, продолжил:
– До самой Садовой я дошёл спокойно. Темно, пусто – благодать! И вдруг… «Стой, кто идёт?!» Надо было, вероятно, не отзываться… – Он смущённо пожал плечами и тут же поморщился. – Но меня всё равно уже заметили. Клянусь честью, у меня мысли не было бежать к цыганам… к вам. Просто нёсся, как заяц, по переулкам, всюду темно хоть глаз выколи, сзади стреляют… Я сам не понимал, в какую сторону бегу. А ваш дом узнал по ветле. Вышла луна на миг, и я вижу – старая ветла, рядом – церковь… Как раз мои преследователи отстали. Я подождал, когда станет совсем тихо… и рискнул постучать. Простите меня. Спасибо вам, – улыбнулся он заканчивающей перевязку Дарье. – Вы напрасно убрали мою шинель, я ухожу.
– Это куда ж? – ехидно осведомился Яков, стоящий у стены и до сих пор не выпустивший из рук топора. – Стоило такие скачки по Грузинам устраивать, чтобы вас в первом же переулке снова повязали. Далеко ли уйдёте с этакой раненией? Оставайтесь.
– Яков Дмитрич, не стоит так рисковать, – помолчав, сказал Солонцов. – В доме женщины, дети…
– А то без вас не знаю! – с сердцем буркнул Яков.
– Яша, ради бога, господин прапорщик правду говорит… – встревоженно начала было Дарья… и осеклась, наткнувшись на жёсткий взгляд мужа. Вздохнула, перекрестилась, махнула рукой и отошла к стене.
Солонцов растерянно посмотрел на Якова. Тот мрачно произнёс:
– Мы цыгане, ваша милость. Людей на смерть не выдаём. Хоть белый, хоть красный, хоть гнедой – любой масти, нам оно без разницы. Подымайтесь помалу, господин прапорщик, сейчас парни мои пособят…
– Я уже ротмистр, Яков Дмитрич, – попытался усмехнуться Солонцов.
– В ваши года-то? Ли-ихо… – покачал головой Яков. – Что ж… Ступайте наверх покамест, ваше благородие. А как в себя придёте, тогда и думать будем, как вас отседова обратно к господам переслать. А то в Москву-то вам ещё бог помог добраться… а из Москвы сейчас выехать вашему брату – целая история. У нас, изволите видеть, княгиня с дочерью в телеге с сеном, как босяки какие, третьего дня уезжали.
– Так Анна Николаевна и Мери Давидовна выехали? Слава богу! – с облегчением выдохнул Солонцов. – Если бы только Зураб мог знать…
Дина, чуть слышно охнув, поднесла руку ко рту. Мать с тревогой обернулась к ней, но девушка, не заметив этого, метнулась к Солонцову.
– Юрий Петрович, ради Христа… Вы виделись с Зурико? Вы служили вместе?! От него уже год ни писем, ни вестей… Последнее письмо пришло из Новочеркасска позапрошлой осенью – и всё! Анна Николаевна с ума сходила, и Мери тоже… Что с ним, он… он жив?.. Не мучайте…
Солонцов, поднимающийся с пола при помощи молодых цыган, казалось, готов был ответить, но неожиданно по лицу его скользнула странная гримаса не то боли, не то удивления. Раненый закрыл глаза и начал заваливаться на бок. Ванька успел подхватить его, и вдвоём с братом они повлекли ротмистра наверх.
– Нашла время к человеку приставать, дурища! – зарычал Яков на безмолвную Дину. – Не видишь будто, что он на ногах не стоит, в кровище весь! Вот придёт в себя – тогда и допросишь по всей форме, коли позориться охота! Пошла вон отсюда, сказано! Без тебя разберутся небось!
Дина сделала несколько шагов к дверям, но, не дойдя, остановилась у замёрзшего окна. Её худенькая хрупкая фигурка казалась в неверном свете свечи такой потерянной, что у Якова перехватило дыхание, и он замер на полуслове. Дарья молча сжала локоть мужа. Тот, тихо выругавшись сквозь зубы, высвободился.
– Вот не было печали – черти накачали… Дашка, ты это… Иди тоже наверх, посмотри, что там с барином-то. Вот помяните моё слово – не кончится это добром!
– Ничего, успокойся, обойдётся как-нибудь, – неуверенно произнесла Дарья. Помолчала, глядя в чёрную стену. – Ну, что ты на Динку всё кричишь? Девка и так истаяла совсем. Вон, как ледок весенний, насквозь видно. Уж и кормить стараешься, да что толку…
– Её не кормить надо, а замуж отдавать, – буркнул Яков, покосившись на дочь, стоящую у окна. – Ежели, конечно, кто из цыган на этот рыбий хребет польстится… – Он помолчал. – Значит, писем-то ей так и не было от того гаджа?
– Нет. Я тебе сколько раз говорила. Да ты же знаешь, как теперь письма ходят.
– Вот ты ей так и скажи, а то смотри – убивается… Времена нынче не те, чтобы по князьям сохнуть. Цыгане, какие с Дона приезжают, такие страсти рассказывают, что спать ложиться страшно. А здесь, помнишь, что творилось, когда офицеров по улицам вылавливали?
– Помню, – передёрнула плечами Дарья.
Яков искоса взглянул на неё.
– Вот скажи, какого чёрта я тебя всю жизнь слушаю, будто своей головы нет? Ведь это ты мне не дала её по-человечески замуж выдать! Жила бы Динка сейчас с цыганом и горя б не знала, детей бы кормила… А она что? Она, я тебя спрашиваю, что?! Вон – стоит, статуй каменный, не шелохнется! А ведь ревёт! Думаешь, я глухой и не слышу, как она по ночам-то в подушку заливается? Часами рыдает.
– Знаю. Я сама слышу.
– А раз слышишь, почему не делаешь ничего? Кто ей мать родная?! Ты Динке в голову-то вбей, что гаджо гаджом, а жить надо! И жить со своим, иначе никакого пути не будет! Дождётся, что я её по старинке сговорю да выдам! И согласия не спрошу!
– Попробуй, – пожала плечами Дарья. – Характер-то у неё сам знаешь чей. В реку головой бухнется, а по-своему наладит.
– Тьфу… И то верно, вся в тебя уродилась…
– Уж будто бы в меня? – слабо улыбнулась Дарья.
Яков сквозь зубы сказал:
– Гони её спать. А утром пошли кого-нибудь на Садовую, к матери этого… ротмистра новоявленного. Пусть узнают потихоньку, что там да как. Чего человеку зря переживать, от этого только ране хуже.
– А ты?
– Мы с Ванькой пойдём дров добыть попробуем. Вон, по утрам вода в вёдрах замерзает, а ещё и снега не легло. Не иконами ж, всамделе, отопляться, как вот эти… товарищи, распроедрит их… И что за время подошло, третий год житья нету, и конца-края не видно! Господи, лучше б тоже в Крым подались!
Дарья вздохнула, перекрестилась. На мгновение прижалась головой к плечу мужа и, прежде чем Яков успел обернуться, быстро вышла из тёмной комнаты. Проводив её глазами, он заметил, что и Дины уже нет возле окна.
Яков был прав: на юг, занятый Добровольческой армией, третий год тянулись дворянские семьи, интеллигенция, жёны и дети добровольцев, артисты, известные писатели, театральные критики, театры целиком и все, кто по той или иной причине не сумел ужиться с советской властью. Уехала и половина хора Якова Дмитриева: цыгане надеялись, что уж там-то, в Крыму, где сидят «наши господа», они поступят в любой ресторан и худо-бедно прокормят детей. А в голодной, тёмной, испуганной обысками, арестами и расстрелами Москве цыганские хоры давно не были никому нужны.
