— Дай, — сказала Виола и отобрала пистолет. Улдис не сопротивлялся, даже закивал одобрительно, когда она выстрелила в сторону, — просто так, в белый свет, для демонстрации, — а потом швырнула их последнее оружие в тут же сложившуюся чашей морщинистую «ладонь». Он начинал кое-что понимать и почти не удивился, увидев, что защитники острова отступают, вся эта путаница агрессивного мяса тащится обратно к берегу, и даже летуны покинули свой пост. И еще внезапно уловил он нечто вроде системы в расположении «частей тела»: пальцы и рты как бы выброшены перед туловищем острова; за ними, ожидая добычи, страшная раздувающаяся горловина, и надо всем этим — глаза и уши. Зыбкое, но осмысленное единство, точно уцелевшие фрагменты портрета; намек на образ колоссального существа…
Виола приказывала катеру выслать второй гравиход, называла координаты. А Улдис, как и она, уже по колено в воде, завороженно смотрел на ее резковатый, почти мужской, но такой юный и совершенный профиль, с невысохшими ленточками слез на оливковых щеках, с буйными кольцами черных волос, которым тесно в пузыре шлема.
Неужели это она говорила, что не может уснуть, если не обнимет подушку?
Есть люди, созданные для космоса, для опасного мира вечных сюрпризов. И необязательно это самые эрудированные, самые логичные, даже самые талантливые в своей области. Необязательно — самые храбрые, выносливые, уверенные и веселые. Вероятно, все дело в том, что люди, созданные для космоса, умеют с ним договариваться. Может быть, это просто самые добрые люди? Так сказать, гении этики?..
Ему вдруг представилась странная, сказочная картина. Виола (без шлема, во всей красоте реющих волос) стояла, грудью и распростертыми руками заслоняя что-то огромное, бесформенное, какую-то пульсирующую громаду, местами непроглядно-темную, местами сияющую. Сгусток мрака и огней, покоя и бешеного движения.
Возможно, был там и объект Икс, отныне на долгие годы спасенный от всяких экспериментов, поскольку Земля не позволит опустошить под строительство даже клочок планеты, _на которой применима этика_. А может быть, стоит почаще вспоминать слова Виолы о проникновении внутрь Икса, развивать исследования именно по этому пути?
Возможно, в странно-упорядоченном хаосе за спиной Виолы-защитницы гнездился и сам болотный мир. Затейливая планета, пастбище разумных воюющих островов. Надо же! В центре каждого из лесных массивов отсиживается под почвой некто, управляющий легионом движущихся глаз, ушей, ртов, рабочих и кормящих органов, каждый из которых, очевидно, был когда-то самостоятельным живым существом. Эх, посмотреть бы на него, «лесного царя», что поработил местную фауну, превратил могучих тварей в придатки своего неподвижного тела…
А может быть, придатки тела — в могучих тварей…
Когда-нибудь узнаем. Скоро здесь величаво опустится крейсер Десанта, из него выползет армия машин, и начнется работа. Тотальное освоение того, что Виола поняла и освоила интуитивно, не имея почти никаких на то оснований, еще до того, как «глаза» и «руки» леса начали передавать друг другу похищенный пистолет.
Виола не только договорится с тем, к кому — или к чему? — неприменимо само понятие «договариваться». Она согреет в ладонях существо, внешность которого заставляет ее же, Виолу, бледнеть и закрывать глаза.
Я верю в Виолу, заслоняющую собой всю Метагалактику.
Но я не выдержал экзамен, при всем своем самомнении, при всей абсолютистской эрудиции. Я провалился, и моя судьба решена. Пожалуй, лучше будет сделать усилие и уйти самому, якобы по собственной инициативе.
— Двадцать два семьдесят пять, даю пеленг… Не надо, Ул, тебе не о чем беспокоиться, у нас все хорошо, правда? Я только вначале перепугалась, а теперь все прошло. Ну, улыбнись же!
Вода, к счастью, была вязкой, широкий и плоский гравиход погружался очень медленно. Улдис послушно улыбнулся («уйду, уйду, если будут силы…»), послушно улыбнулся, потому что он тоже был из этой Метагалактики, а значит, Виола заслоняла и его, и не могла говорить иначе…
Рай без охотников
Он приехал на Дикий Запад из старушки Европы — фоторепортер крупной газеты, любопытной ко всему на свете. Покинув дилижанс, который пять минут назад чудом избежал ограбления, фотограф стоял посреди взрытого колесами проселка — главной улицы деревянного городка. На европейце, невероятно худом и длинном, был нелепо нахлобучен котелок. Горячий ветер прерии трепал его клетчатые брюки. Допотопную камеру — черный ящик с треногой — фотограф держал, как ружье, на плече…
Очевидно, перед смертью косуля отчаянно билась. Весь окружающий мох перепахан копытами, разбросана его желтая песчаная подложка. Снуют крупные черные муравьи, то ли поверженные в панику копытной бомбардировкой, то ли в приятном возбуждении от разбрызганной повсюду крови.
Николай Николаевич поймал себя на том, что ужасная рана в черепе косули — точь-в-точь второй оскаленный рот — не вызывает осознанного гнева или хотя бы отвращения. То ли мы действительно избыли суеверия и смотрим на мертвеца, как на куклу; то ли сказывается жестокая закалка, полученная на сеансах Восстановления. Навидались мы, — во всяком случае, те, кто интересуется прошлым, — навидались раздробленных голов, звериных и человеческих. И пострашнее вещей навидались, блуждая в океане прошлого. Наш современник, вызывающий на себя энергию Восстановителя, подобен тому бледному, как творог, мальчику, которого видел Николай Николаевич в одной темной, чопорной, раззолоченной библиотеке XVIII столетия. Комкая манжетные кружева, мешавшие листать, мальчик смаковал фолиант — черный с железными застежками том напоминал демона в кандалах, бессильно взмахивающего крыльями.
«Молот ведьм» — средневековый прототип грядущих порнобоевиков, сплав сумасшедшей похоти с изощренным садизмом… Зачарованный отрок дрожал всем телом, в ямах глаз его уже копошились ночные гости.
Перестав убивать, мы воспринимаем кровь и трупы, как фантом, как терпкий волнующий символ. Впрочем, так, вероятно, и следует. Не быть в рабстве у отдельного факта, а вырабатывать глубокое, смелое отношение ко всей санскаре[2] — цепи смертей и рождений. Мальчика, листавшего «Молот», звали Ганс, полное имя — Иоганн-Вольфганг, и был он нервозным сынком почтенного франкфуртского советника Гете…
Николай Николаевич шагнул было к косуле, но тут бронзовая муха, ползавшая по ране, взлетела и зацепила щеку Главного Координатора. Лавиной обрушилась тошнота.
Остановить. Как говорит Кришна в «Махабхарате», «направить свой взор напряженный в межбровье». Это высшая йога, растворение Атмана — духа, венчающего личность, — в надличном, всеобъемлющем Брахмане. Но Николаю Николаевичу, как большинству людей его эпохи, удается заглянуть в себя лучше и глубже, чем йогинам. Вот копошащийся водянистый хаос мозговых клеток, муравейник ядер. Созрев, огненной каплей сочится по нервным путям приказ мышцам желудка и пищевода — сжаться! Еще ступень вглубь. Время замедлено в сотни раз. Клетки и волокна рассыпаются праздничным фейерверком частиц. Медленно сочащийся импульс уже не более чем вуаль искорок — мерцающее ничто… Развеять его усилием воли проще, чем урагану одуванчик.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
