И в рассказах о чудесах постепенно формируются специфические средства создания художественной иллюзии, которые просто не могли возникнуть ни в сказке, ни в игровой фантастике и которые впоследствии, когда рассказы об удивительном и необычайном превратятся в повествования профанные и собственно фантастические, станут непременными атрибутами фантастики удивительного и в творчестве романтиков, и позднее, уже в пору господства научной фантастики.
Мы уже говорили о познавательной двойственности, присущей чуду, как и о том, что эта двойственность — сверхъестественность чуда — прекрасно воспринималась сознанием средневекового человека. В этой двойственности пряталась возможность сомнения. Чудо в средние века было предметом веры и изображалось зачастую для доказательства силы и величия бога и его святых, но, стремясь укрепить веру и культивируя удивление перед чудесами могущественного бога, христианские и буддийские проповедники удобряли почву, на которой произрастало сомнение. И сомнения эти рождались, поскольку мысль человека пыталась понять невозможное.
Так, в «Беседе о чудесах» из книги папы Григория Великого «Диалоги о житии и чудесах италийских отцов и о вечной жизни души» (VI в.) собеседник Григория высказывает удивление относительно того, что теперь не встречается людей, которые могут творить чудеса[100]. В этом вопросе уже кроется сомнение. Любопытное свидетельство сомнения в возможности осуществления чуда находим мы в легенде, рассказанной Марко Поло. Багдадский калиф ненавидел христиан и хотел или перебить их, или обратить в мусульманство. Пользуясь евангельским изречением, он приказал христианам своей молитвой сдвинуть гору, в противном случае они все будут уничтожены. И христиане, собравшись на молитву, «побаивались и сильно сомневались, но все-таки искренне уповали на своего творца»[101].
Смутное ощущение внутренней противоречивости чуда (этого не может быть, но это происходит) заставляет порой авторов житий и всякого рода рассказов о чудесах искать внешние доказательства истинности происшедшего. Именно внешние доказательства, поскольку чуду верят не потому, что оно правдоподобно, и не потому, что оно возможно, а потому, что оно произошло. Поэтому и доказывать нужно не то, что оно возможно (заранее ясно, что оно невозможно, на то оно и чудо), — доказывать нужно, что оно свершилось. Парадокс? Безусловно. Но таково было мышление той поры, парадоксальна сама природа средневекового чуда. Так, в легенде, рассказанной Марко Поло, сомнение побеждается не верой, а явленным чудом. Нужно изгнать сомнение, уверив, что чудо произошло, а для этого нужны какие-то доказательства свершившегося. Это мы можем обнаружить и в восточной, и в западной религиозной литературе.
Прежде всего чудесам ищут свидетелей, очевидцев, которые могутподтвердить истинность рассказа или на авторитет которых можно сослаться. Так, Григорий Великий в уже упоминавшихся «Диалогах» рассказ о некоем плененном готами епископе, для облегчения страданий которого бог наслал сильный ливень, не принесший епископу вреда, но смывший всю его стражу, предваряет ссылкой на старого клирика, который жив и до сих пор. А главу «О монахе-садоводе» он начинает так: «Феликс, прозванный Горбатым, — ты сам его хорошо знал, — который еще недавно стоял во главе этого самого монастыря…» — далее идет рассказ о чудесах, за истинность которого должен отвечать этот знакомый собеседнику Феликс[102]. Рассказ о встрече с дьяволом, который явился по неосторожному слову, тоже предваряется ссылкой на реальных людей: «Муж достопочтенной жизни, по имени Стефан, близкий родич нашего диякона и церковного казначея Бонифация, был пресвитером в провинции Балерин»[103].
Не менее интересно в этом плане «Видение Виттина», записанное Хейтоном (IX в.). Виттин — реальное лицо, и Хейтон всячески подчеркивает это, называя всех его знаменитых родственников, указывает точную дату, когда все произошло: «Откровение сие явилось на одиннадцатом году царствования императора Людовика, т. е. от воплощения Господа нашего в лето 824, в 3 день ноября месяца…»[104]. И на протяжении всего рассказа Хейтон несколько раз подчеркивает, что видение записано со слов самого Виттина и записано точно.
Кстати, и в легенде Марко Поло указывается место совершения чуда между Бодаком (Богдадом) и Мосулом — и «точная» дата — 1275 г. после Р. X.
Иногда приводились «вещественные доказательства»[105] свершившегося чуда. Интересна в этом плане одна деталь из корейского «Жития Кюнё»: в житии рассказывается о том, как подвижник исцелил своего учителя, страдавшего от нарыва. После того, как были возжжены благовония, нарыв переместился на ветвь дерева, растущего возле жилища; дерево засохло. «Даже в годы Цинцин (1057 — 1065) сухой ствол еще был»[106].
Такую же тщательно разработанную систему доказательств находим мы и в дотанской новелле в Китае (III–VI вв.). Дотанская новелла не обладала еще сложившейся структурой. Новеллой ее называют скорее условно. Она была той почвой, на которой выросла подлинно литературная новелла танской поры (годы правления династии Тан 618 — 907). Это были записи отдельных интересных случаев и удивительных происшествий. И, как правило, авторы и рассказчики этих ранних новелл стараются убедить читателя в истинности происшествия. Так, в новелле «Затонувший город» повествуется о том, как одна змея, из мести за убийство бедной старухи, в чьей хижине она поселилась, потопила весь город и превратила его жителей в рыб. Кончается новелла упоминанием о «вещественном доказательстве»: «Лишь хижина старухи уцелела и стоит поныне. Рыбаки, отправляющиеся на лов, укрываются в ней во время бури. Когда ветра нет и вода прозрачная, в озере виден город, его стены и башни»[107].
Чаще всего встречаемся в дотанской новелле с иной формой доказательства: автор обычно указывает точное время и место действия. Новелла «Мальчик на дереве» начинается следующим образом: «В годы правления династии У гражданский чиновник Чжу Дань — другое имя его Юнчан — был переведен из Хуайнани в Цзянь-янь, где он занял должность правителя области»[108]. И это не мифологическое время сказки, династия У действительно правила в Китае в 220 — 280 гг. Названные города и провинции тоже реальны. Эта система доказательств сохранится затем и в танской новелле, но, поскольку танская новелла не анонимна, в ней появляется еще один способ доказательства — автор обычно знает или героев новеллы, или слышал эту историю от их родственников и знакомых. В русских быличках «свидетельские показания» и материальные, вещественные доказательства являются также важным и обязательным элементом повествования.
Во всех названных случаях следует учитывать еще одно обстоятельство. Хотя человек средневековья живет в наполовину вымышленном мире, средневековое сознание не жалует прямой вымысел, оно питает уважение к факту. А это уже само по себе означает, что сознание человека тех времен четко отделяет реальное и вымышленное, хотя иногда и принимает вымысел за реальность.
Средневековый писатель очень заботится о правдивости и правдоподобии всего, о чем он рассказывает. Такие пережитки «наивного натурализма» Л. Пинский отмечает и в литературе эпохи Возрождения, где опора на подлинные происшествия еще очень заметна. «О них еще свежо предание, и поэтому „верится“ без труда. Такими местными „реалиями“, множеством ссылок на частные события и случайных лиц флорентийской жизни насыщена, например, вся „Божественная комедия“ Данте, что повышает „правдоподобие“ загробного видения для тогдашнего читателя. Архаичный реализм чуждается чистого вымысла, художник в самом полете творческой фантазии… исходит из подлинного. факта и сохраняет некоторые его случайные, внешние черты, дабы придать рассказу силу достоверного»[109].
Самое это стремление «докопаться до факта», опереться на конкретное эмпирическое событие или лицо свидетельствует о подспудном сомнении, во всяком случае, о возможности сомнения. А сомнение и в средние века проникало в различные области бытия. Целый ряд явлений в познавательном плане оказывался на грани веры и неверия. В Европе наряду со спорами о том, может ли дьявол перенести на шабаш тело ведьмы или только ее душу, издавались королевские указы, запрещающие веру в ведьм[110]. Китайский писатель танской поры Чэнь Сюанью в новелле «Душа, покинувшая тело» так определяет отношение людей к изображенным в новелле событиям: «В молодости мне не раз доводилось слышать об этом происшествии. Одни удивлялись ему и верили, другие называли вздором»[111].
Все это вместе взятое — и тяга «наивного натурализма» к эмпирическому факту, и прячущееся в самой сущности средневекового чуда сомнение и, конечно же, пристальный интерес ко всему удивительному, поразительному, из ряда вон выходящему — привело к формированию новой художественной структуры повествования об удивительном и необычайном.
