Может, я несправедлива к нашему старшине? Может, это все оттого, что я нее люблю красивых мужиков? Что-то в них есть самоуверенно – пакостное. Словно сам факт их замечательной внешности дает дополнительные права на женщину. Права даже не на любовь, а на самое хамское отношение к ней. Мол, таких, как мы, в природе гораздо меньше, чем красивых женщин, поэтому любите и цените нас, какими есть. И прощайте. Мышление породистых самцов и производителей…"
19.Андрей Протасов, инфекционное отделение
Подарочек судьбы: оказывается, с гепатитом в госпитале лежат целых два месяца. Первый отпущен на лечение, а второй – на восстановление порушенной печени. Ведь ей нужна строгая диета, а в части тебя не будут кормить молочными кашками и пареными котлетами. Как-то не предусмотрел такую малость министр обороны Язов.
Валяюсь здесь уже третью неделю. Новый, 1989-й год благополучно проспал. Поскольку попал в госпиталь перед самым праздником, и с учетом недавнего прошлого было как-то не до него. Сейчас уже оклемался, поэтому слово «валяюсь» больше всего подходит к моему нынешнему времяпровождению.
Кайф от протирания белоснежных простыней прошел. На смену ему пришло отупляющее ощущение безделья, когда время жизни делится на завтрак, ожидание обеда, обеда, его переваривание и ужин. Между этими этапами втиснулись просмотр телевизора и ленивая болтовня. Процедуры в расчет я не беру. Тем более, что сейчас они сократились до минимума и представляют собой лишь выдачу таблеток по утрам, большинство из которых я спускаю в унитаз.
В общем, госпиталь все более становится невыносимым и медленно разлагает волю.
Единственным праздником становится появление в отделении Светланы. Она действительно приносит с собой какой-то свет. Гладя на нее, начинаешь понимать, что за стенами госпиталя с его проклятой манной кашей есть большой и красивый мир.
В офицерской палате я выпросил все журналы, накопленные нынешними пациентами и их предшественниками. Проглядел их на скорую руку – показалось мало. Взял под честное слово, данное Свете, из кабинета начальника отделения подшивку «Литературной газеты» и только после этого успокоился. Досуг был обеспечен!
А поскольку «досуг» у меня – все, кроме сна, приемов пищи и процедур, то чтение становится смыслом жизни. Особенно если учесть, что последние полтора года только письма и редкие газеты не позволяли забыть открытие монахов Кирилла и Мефодия и окончательно одичать.
Журналы из офицерской палаты разнообразием ассортимента не блещут и состоят из двух наименований: «Юности» и «Советского воина». «Юность» копили с года 84-го, поэтому получаю удовольствие, сравнивая публицистические дерзания «доперестроечного застоя» и «горбачевского периода».
Диву даюсь, читая творения одних и тех же авторов, относящиеся к разным историческим эпохам. Одни еще кочевряжатся, пытаясь найти компромисс между старыми и новыми веяниями. Впадают то в жалобные стариковские причитания о традициях, перебиваемые звонкими комсомольскими восторгами по поводу «обновлений», то переходят на жесткий категоричный тон о продаже идеалов.
Мне жаль их попыток совместить несовместимое, но в то же время они достойны уважения за попытку быть принципиальными.
Читая других, плююсь. Как они послушно забыли все, чему учили советскую молодежь еще вчера! Какими рьяными ниспровергателями основ «эпохи застоя» они стали!
Я сам не являюсь большим защитником «застоя», поскольку помню многокилометровые очереди на морозе за пельменями в своем родном городе, которые мне, десятилетнему пацану, приходилось выстаивать вместе с матерью. Помню обрывающие руки сумки с мясом и колбасой – мы их везли их из столицы длинными, зелеными, вкусно пахнущими от изобилия «мешочников», электричками.
…А совсем недавние школьные кошмары в виде огромных докладов нашего Первого на первых полосах всех газет, которые нужно было в обязательном порядке конспектировать? Из того, что там говорилось, я ничего не понимал, кроме фразы «Продолжительные аплодисменты, переходящие в овации».
Сейчас я читаю, сравниваю и чувствую себя Робинзоном в первые дни после возвращения в лоно цивилизации: где-то веселюсь, где-то матерюсь, где-то вздыхаю от ностальгии. И никак не могу свыкнуться с мыслью, что через несколько месяцев этот мир станет моим миром.
Больше всего меня разозлила огромная статья в «Литературке» писателя под громким то ли именем, то ли псевдонимом «Карен Раш».
Товарищ под впечатлением, видимо, недавно перечитанного Льва Толстого с его петьками ростовыми, каратаевыми и «скрытой теплотой патриотизма», доказывал с увлаженными от восторга глазами, какая у нас прекрасная молодежь, и в частности, «мальчики в шинелях». То есть я, Вовка Грач, валяющийся на койке в соседнем корпусе, и мой новый приятель Сашка Кулешов по прозвищу «Путеец с калошной фабрики».
Матерюсь над перлом «соловья Генерального штаба» и пытаюсь добиться поддержки у остальной палаты. Но она не разделяет моего возмущения.
Палата занята более интересным делом: коллективно изучает еще один образчик перемены нравов – рубрику в «Советском воине», название которой говорит само за себя: «Поговорим об интимном». Наш начальник отделения капитан Беспалов презрительно называет ее «Мечтой мастурбатора в шинели». Ему легко говорить – у него Света есть…
Вопли моего интеллектуального возмущения тонут в здоровом восторженном хохоте соседей. В итоге я бросаю свои глупые попытки уничтожить московских идеологов из палаты инфекционного отделения захолустного гарнизонного госпиталя, и присоединяюсь к более полезному для организма чтению.
– Это всо эрунда, – презрительно бросает восторженной солдатне Гарагян, – Я на зэленом базаре такие кассеты видэл… Из-под полы продают. Чистая порнуха – не то что этот дэтский лэпэт…
Крыть нечем: по сравнению с нашей, с пустившейся с афганских гор публикой, Вагон – суперцивилизованный человек. Приобщился, так сказать, в госпиталях полеживая.
Да и видеомагнитофон большинство из нас в глаза не видело. Например, я успел рассмотреть нашу отечественную «Электронику» только один раз, в магазине еще до службы в армии. Сами же видеофильмы, тем более такие, про которые рассказывает Гарагян – ни разу.
Что поделаешь, если эта мода с видеосалонами началась уже после того, как я был призван исполнять интернациональный долг. А при его исполнении женщины бойцам не полагаются. Только разве в виде глянцевых открыток, на которых черноволосые пакистанские и индийские гурии в обтягивающих джинсовых костюмах загадочно улыбались звереющим без женского общества моджахедам и солдатам Большого Северного Брата.
Правда, на втором году службы мой и грачевский опыт несколько расширился в этом плане. И все это произошло благодаря Хуршету – веселому парню из соседней роты…
Была суббота конца августа 1988-го года. Как и полагается по субботам в армии, сначала у нас была «генеральная уборка», говоря языком гражданским, или «ПХД» – «парко – хозяйственный день» по-военному. После ПХД в обязательном порядке устраивалась баня, далее – культурный досуг.
Я уже предвкушал всеми порами свежевымытого тела кайф ужина в палатке с пацанами (ребята притащили с кишлака несколько литров кишмишовки, который мы решили уговорить вместе с двумя сочными арбузами) и удовольствие от нового фильма, недавно привезенного из Союза, как меня выдернул на свежий воздух за палатку Вовка Грачев.
– Слышь, Андрюха, дело есть на сто миллионов! – таинственно зашептал он мне на ухо.
– Ну… – откровенно говоря, Вовкины «дела на сто миллионов» разнообразием не отличались и мне не нравились.
Обычно они заключались в продаже на базаре солдатского обмундирования. Рецепт был прост как все гениальное.
Молодого бойца или «чижа» – так в Афгане называли тех, кто отслужил полгода, включали в группу сопровождения машины, которая по каким-нибудь делам ехала в соседний дружественный кишлак или уездный городишко.
Там ее приезд ждал знакомый дуканщик. Около его лавки машина притормаживала, и за борт летел узел со свернутым новым обмундированием, снятым с «молодого». Взамен афганский барахольщик забрасывал нужный товар: бормотуху «кишмишовку» или импортное шмотье на дембель. «Чижику» же вручалось какое-нибудь рванье взамен его выгодно проданной родной «хэбэшки».
Я не отягощен излишней моралью, но после двух таких поездок составлять компанию Грачу отказался. Почему-то не мог забыть того пацана, Варегова. Вернее, его тело в рваном «КЗСе». Что был надет им перед своим первым и последним выходом в горы. Его «эксперименталку» тоже хотели загнать по известному сценарию.
После смерти Варяга никто на это не решился, и форма болталась на вешалке в каптерке месяца два. Пока наш доблестный старшина не сбагрил ее по своим каналам.
