– пишет Лермонтов, ставя после «удел» выразительное многоточие[306].
Но особенно сильно было увлечение современной русской литературой, «…поклонение юной литературе, – говорит Герцен, – сделалось безусловно, – да она и могла увлечь именно в ту эпоху, о которой идет речь. Великий Пушкин явился царем-властителем литературного движения; каждая строка его летала из рук в руки; печатные экземпляры не удовлетворяли, списки ходили по рукам. „Горе от ума“ наделало более шума в Москве, нежели все книги, писанные по-русски», «альманахи с прекрасными стихами, поэмы сыпались со всех сторон; Жуковский переводил Шиллера, Козлов – Байрона… Что за восторг, что за восхищение, когда я стал читать только что вышедшую первую главу „Онегина“! Я ее месяца два носил в кармане, вытвердил на память. Потом, года через полтора я услышал, что Пушкин в Москве. О, боже мой, как пламенно я желал увидеть поэта! Казалось, что я вырасту, поумнею, поглядевши на него. И я увидел, наконец, и все показывали, с восхищением говоря: „вот он, вон он!..“»[307]
Мысль юношей часто обращалась к далекому прошлому. Особенно привлекали героические эпохи борьбы за свободу родины. Очень велик был интерес к русской истории. Юноша Станкевич пишет трагедию «Василий Шуйский», а его друг Красов посвящает ему стихотворение «Куликово поле».
Лермонтов неоднократно искал сюжетов в русской истории. В поэме «Последний сын вольности» он сопоставляет события далекого прошлого со вчерашним днем. Судьба небольшой группы свободолюбивых новгородцев, вступивших в неравную борьбу с поработителем Рюриком напоминала судьбу декабристов:
Но есть поныне горсть людей,В дичи лесов, в дичи степей:Они, увидев падший гром,Не перестали помышлятьВ изгнанье дальном и глухом,Как вольность пробудить опять;Отчизны верные сыныЕще надеждою полны…
В то время как в стране царствует варяг Рюрик, шесть юношей – «месть в душе, в глазах отчаяние» – бродят в дебрях лесов. С ними седой старик-певец, который поет им о былой вольности.
Ужель мы только будем петьИль с безнадежней немымНа стыд отечества глядеть,Друзья мои? –
С этими словами обращается Вадим к товарищам Они идут в Новгород. Вадим вызывает Рюрика на поединок. Перед поединком он обращается к согражданам:
Новогородцы! обо мнеНе плачьте… я родной странеИ жизнь и счастие принёс…Не требует свобода слез!
Рюрик убивает Вадима.
Он пал в крови, и пал один –Последний вольный славянин! –
У подножья скалы возвышается зеленый холм, поросший можжевельником, два серых камня на нем.
Под ними спит последним сном,С своим мечом, с своим щитом,Забыт славянскою страной,Свободы витязь молодой! –
Лермонтов посвящает поэму другу, члену своего кружка, Н. С. Шеншину[308].
О Вадиме и его борьбе с Рюриком есть краткое упоминание в Местеровой летописи. Образ Вадима неоднократно использовался в русской литературе, начиная с «конца XVIII века. Трагедия Княжнина „Вадим Новгородский“» была уничтожена, как революционная, по приказу Екатерины II. Рылеев написал думу о Вадиме, которая ходила в списках. Юноша Лермонтов продолжает традицию революционной трактовки образа Вадима, как борца за вольность.
Герцен рассказывает о том, как после 14 декабря им начали овладевать «политические мечты». Они владели и другими московскими юношами и подростками. У Лермонтова мечты воплощались в поэтическую форму. Юноши восторженно поклонялись свободе, проповедовали равенство на основе естественного права, протестовали против всех форм деспотизма. Понятие свободы в конце 20-х – начале 30-х годов еще не было расчленено и объединяло понятия свободы личной, политической и национальной. Язык юношей 30-х годов соответствовал отвлеченному характеру их мышления. Он был натянутый и книжный, со всеми трафаретными формами романтической лексики тех лет. Возвышенная восторженность сменялась необычайной – мрачностью или чувствительностью.
«Политические мечты» юношей, их идеалы свободы и человечности находились в резком противоречии с крепостным бытом. Насколько волновала их окружающая крепостная действительность, заставляя на каждом шагу «негодовать и возмущаться, свидетельствуют юношеские драмы Лермонтова. О своих детских и юношеских впечатлениях от крепостного права Герцен пишет: „Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют не верить своему полному рабству. Но тут, сидя на грязном залавке передней с утра до ночи или стоя с тарелкой за столом, нет места сомнению“[309].
Юношей с ранних лет тянуло к людям из народа. В одном из своих произведений Огарев рассказывает о том, как его герой в детстве любил проводить время с дворней.
„Вся дворня без различия чинов, – лакей, стопник, буфетчик, кучер, прачка“, – ласково обращалась и играла с маленьким „барчуком“.
Ребенок рано почувствовал тяжесть их положения и жалел их, не умея еще отдать себе отчета в своих чувствах.
Я к ним привык и мне их было жаль.Мне думалось, что жить им очень жутко.Мне думалось, что кто-то был неправ;А кто – тогда сообразить не мог я[310].
Лермонтов также любил в детстве бывать в девичьей, слушать песни сенных девушек, сказки о волжских разбойниках. Он рос в обществе детей крепостных. Его бабушка Арсеньева собирала дворовых мальчиков играть с внуком, чтобы ему не было скучно. У Лермонтова до конца жизни сохранилась теплая дружеская связь с крестьянами Тархан. Он не раз выступал их защитником перед бабушкой. Когда он приезжал в Тарханы, отменялись все наказания.
Детские впечатления от крепостной действительности развили в Лермонтове и Герцене непреодолимую ненависть к рабству и произволу.
Товарищ Герцена по университету Сазонов, вспоминая время своего студенчества, писал: „Проведя полдня среди отвлеченной науки и поэтических порывов дружбы, каждый из нас приобщался дома к реальной родной почве, но не становился сильнее от этого, ибо окружала нас не народная жизнь, а только искусственное и большею; частью паразитическое существование привилегированны“ классов. Крепостное право придает в России этому существованию нечто дикарское, понять которое невозможно-, не видя его…
Однако, живя среди абстракции и варварства, мыслящее меньшинство русской молодежи, воодушевленное любовью к родине и свободе, с неутомимым рвением искало выхода, который примирил бы ее с народом»[311].
Московский университет – центр передовой молодежи начала 30-х годов
Центром, вокруг которого группировалась передовая молодежь, был Московский университет. В Московское университете 10-х годов учились 25 будущих декабристов.
Свое прогрессивное значение Московский университет, не утратил и в годы николаевской реакции. Он был хранителем традиций декабризма. «Мы были уверены, – вспоминал позднее Герцен, – что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней»[312].
Николай I это чувствовал и остро ненавидел Московский университет. Напуганный событиями 14 декабря 1825 года, живя под страхом тайных обществ, призрак которых чудились ему всюду, он вырывал из студенческой среды жертву за жертвой.
Интересы студенческой молодежи были очень разнообразны, кругозор широк. Философия, история, литература, театр – все это увлекало и волновало студентов без различия отделений. Математики и медики не хуже словесников знали наизусть комедию «Горе от ума», восторгались Пушкиным и участвовали в спорах о романтизме.
В университете была распространена рукописная литература. Запрещенные стихи Пушкина: «Деревня», «Вольность», «Чаадаеву», послание «В Сибирь», как и стих казненного Рылеева, старательно переписывались. Эти бережно хранимые клочки бумаги передавались из рук в руки в аудиториях и коридорах университета. Физики и медики интересовались литературой, словесников можно было встретить в аудитории физико-математического факультета. На лекции Павлова сходились студенты всех отделений.
Проблема национального самоопределения России, ее исторические судьбы волновали студенческую молодежь, как и все передовое русское общество 20-30-х годов. Студенты следили за революционными событиями в Западиной Европе и старались, чем могли, выразить свое сочувствие восставшим. Московские студенты приветствовали июльский переворот в Париже, знали, любили революционных вождей и хранили у себя их портреты. В знак солидарности с французским революционным народом носили вязаные трехцветные шарфы той же расцветки, что и французский революционный флаг. Желая выразить сочувствие немецким революционерам, надевали черные бархатные береты, какие носил Карл Занд – немецкий студент, патриот, убивший в 1819 году писателя-реакционера Коцебу.
