Хотя САМА-110 была весьма эрудированная машина, все же думать и непосредственно оперировать человеческими понятиями она не могла. Она не понимала русского языка. Она вообще не понимала человеческого языка. Она пользовалась в своей работе собственным, машинным языком — чередованием невразумительных нулей и единиц, условных «да» и «нет». Поэтому условие любой задачи нужно было предварительно перевести с человеческого языка на цифровой, понятный машине язык, или, попросту говоря, составить для нее программу.
Составление программы — тонкая и ответственная работа, от которой зависит и правильность ответа и вообще возможность решения задачи. Тут требуется математическая находчивость, фантазия, интуиция — качества, которыми пока обладает единственная машина в мире — человеческий мозг.
Теперь уже станет понятным, чем занимался Дима Заячкин, молодой инженер-программист вычислительного центра, с десяти часов утра до трех часов дня, кроме выходных…
А ромашка?.. О ромашке речь еще будет впереди…
В выходной день Дима Заячкин стоял перед зеркалом и подбирал галстук к новой, только что купленной рубашке.
Галстуков у Заячкина было всего три, но примерял их он вот уже более получаса. Он завязывал один, расправлял его, потом некоторое время рассматривал свое отражение в зеркале, хмурился, снимал галстук и завязывал другой.
Каждый, кто хотя бы мало-мальски разбирается в кибернетике человеческих взаимоотношений, догадался бы, что Заячкин идет на свидание. Что Заячкин влюблен.
Догадался об этом и сам Заячкин.
Но вот любят ли его?..
Здесь у Заячкина не было твердого мнения. Иногда он думал, что любят. Иногда думал, что не любят. То его душу наполняли восторги, то оставалось одно мрачное отчаяние… В жизни часто бывает так.
Сегодняшнему свиданию Заячкин придавал особое, решающее значение. Сегодня он твердо намерен спросить Вику… Задать ей самый древний и единственный по своей важности вопрос: да или нет? Он — Заячкин или… этот… Савченко — программист с «Урала-10».
Вот потому-то и галстук он выбирал с таким видом, с каким, скажем, в семнадцатом веке какой-нибудь там виконт де Икс выбирал себе шпагу, которая должна будет решить роковой спор с графом де Игрек о том, кому суждено добиваться взаимности у герцогини де Зет.
Концерт в консерватории, где училась Вика, начинался в восемь. В семь часов Заячкин последний раз примерил каждый из галстуков… и надел рубашку с отложным воротничком.
Последний раз оглядел свое отражение в холодном зеркале.
И вышел, похожий на Ромео в первом акте великой трагедии.
Савченко, конечно, тоже явился на концерт. Он был в галстуке. На Вике была белая блузка с большим черным бантом спереди. И вообще в зале почти все оказались в галстуках.
Заячкин застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и почувствовал себя несчастным.
Они так и сидели втроем. Вика — между ними. Концерт был долгим и, по мнению Заячкина, нудным и скучным. Он молчал угрюмо. Савченко, наоборот, делал умелые замечания. После концерта он отправился провожать Вику. Заячкин с холодной вежливостью раскланялся о ними у выхода.
В глазах у Вики как будто мелькнуло сожаление… но Заячкин уже ничему не верил.
Если из дома он ушел, похожий на Ромео в первом акте, то вернулся похожим на Отелло в последнем.
Он зашвырнул один ботинок в ванную комнату, а другой — на письменный стол и не раздеваясь лег в постель. Заложил руки за голову и погрузился в мрачные бездны отчаяния. Вся земная жизнь, вся вселенная, включая Млечный Путь, Крабовидную туманность и даже невидимые галактики, не стоили в его представлении ничего…
Потом он уснул.
Утром он повел затекшими плечами, взглянул на остановившийся будильник, разыскал ботинки и отправился на работу. По дороге заглянул в закусочную и в тяжелой рассеянности сжевал половину бумажной салфетки вместе с пирожком с повидлом.
Он уселся за табулятор «САМА-110» и до половины третьего разговаривал с машиной на ее невразумительном языке. Абстрактный двоичный лепет отвлекал его от горьких мыслей и ненужных выводов.
Но в половине третьего он задумался.
Машина обработала полученную информацию и звонками напоминала Заячкину, что требует еще. Он невежливо ткнул пальцем в клавишу главного выключателя и направился к директору вычислительного центра.
Он попросил у директора позволения поработать на «САМА-110» по вечерам. Проверить одну мысль, решить новым методом некие старые задачи. Директор института был оригинал — он поощрял новаторов — и позволил.
Наверное, вы догадываетесь, какую задачу задумал предложить машине Заячкин.
Да, ту самую древнюю… Любит, не любит? Да или нет? Единица или нуль?
По мнению Заячкина, ничего невозможного тут не было. Когда человек принимает какое-либо решение или делает какой-либо вывод, он так или иначе суммирует известные ему факты. «САМА-110» справлялась с этим лучше, чем кто-либо другой. И Заячкин решил доверить машине свою судьбу.
Самое главное было — верно составить программу. Дать точную оценку эмоциям и поступкам, перевести их в комбинации нулей и единиц.
Заячкин сел за табуляторный стол. Поставил справа от себя кофейник с горячим кофе, слева — термос с холодным нарзаном. Расстегнул воротничок, повыше подтянул сатиновые нарукавники и отстучал на табуляторе первую строчку.
Он постарался измерить и оценить все свои достоинства и недостатки, каковые могли быть замечены Викой. Он старался не упустить ничего, но и не стремился, прибавить лишнего. Он определил сумму своей внешности, сравнивая себя с классическим эталоном — Аполлоном, что в Бельведере, с киноактером Отто Фишером (который нравился Вике) и с Михаилом Козаковым (который нравился Заячкину). Греческому богу Заячкин выдал высшую сумму — сто единиц. Себя он оценил в десять.
Он работал долго и обстоятельно, и наконец его математический портрет был готов. Заячкин вытащил из табулятора ленту и с мрачным любопытством оглядел длинную колонку из нулей и единиц.
Составить программу Вики было труднее. Однако он кропотливо, по крохам собрал все, что знал о ней, что думал; прихлебывая то из кофейника, то из термоса, он разложил всю информацию по полочкам табулятора.
Потом закодировал свои с ней отношения.
Это оказалось самым трудным. Заячкин долго не мог найти математического эквивалента единственному поцелую, которым они неожиданно обменялись по пути о первомайского вечера. Шли, шли, потом сели на скамейку и поцеловались… Он вспомнил, как это было, вспомнил, как Вика вдруг тоже потянулась к его губам, как у него гулко застучало сердце и в этом гуле исчезло все: и аллея в парке, и скамейка, и темные деревья вокруг… Заячкин шумно вздохнул и оценил поцелуй в двадцать единиц. Потом отхлебнул из термоса и решил, что тогда Вика просто была под настроением — она выпила бокал шампанского на вечере, — и убавил десять единиц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
