– Ну это уж вряд ли, – проговорил он и снова улыбнулся. – Вот я, к примеру, больше всего на свете предпочитаю любить. А ты разве нет?
– Ты – сексуальный маньяк, – сказала она. – Когда-нибудь тебя все-таки выведут на чистую воду и посадят под замок до конца твоей активной половой жизни.
Раздался телефонный звонок.
– Это Кронины, – предположил Хэнк. – Бойкот должен быть единодушным. Зато теперь мы точно знаем, что все на нашей улице считают, что мы должны просто похерить дело Морреса и поскорее забыть о нем. А троим юным героям, отправившим его на тот свет, воздвигнуть памятник в парке. Так ты снимешь трубку или мне самому ответить?
– Я подойду, – сказала Кэрин.
– Закопать Морреса, пока тот не начал вонять. А юных убийц похлопать по плечу и сказать: «Отлично сработано, парни!» И тем самым снискать почет и уважение Макнелли с Пирсом и всех истинно белых протестантов нашей округи.
– Кронины – католики, – вздохнула Кэрин. – А вот ты сейчас сам начинаешь уподобляться Макнелли.
– Это я так образно выразился, – пояснил Хэнк. Кэрин сняла трубку.
– Алло? – сказала она, немного послушала, а затем, все еще продолжая слушать, со знающим видом кивнула Хэнку.
Глава 9
Судья Авраам Сэмелсон сидел на открытой веранде дома семейства Белл в Инвуде, держа в изящной руке широкобедрый, суживающийся кверху бокал с коньяком. Небо к западу было усеяно звездами, и, склонив к плечу лысую голову, судья задумчиво вглядывался в небеса, согревая в ладони бокал с ароматным напитком, наслаждаясь его изысканным букетом и изредка отпивая коньяк маленькими глотками. В доме был включен проигрыватель, и тихая музыка лилась из открытой двери во внутренний дворик, где цвели любовно выращенные Кэрин цветы. Отсюда открывался великолепный вид на реку, за которой темнели скалы Нью-Джерси.
– Да уж, Хэнк, этот Бартон здорово тебя пропесочил в своих статейках, – сказал Сэмелсон.
– Это точно, – согласился Хэнк.
– Но лично мне кажется, что результат скорее окажется обратным, и это сыграет тебе на руку. Сам того не ведая, он создал вокруг тебя ореол этакого лихачества и романтизма. Разве во всем Нью-Йорке найдется мужик, который не мечтал залезть под юбку к цыпочке-ирландке? Нет, разумеется, я не верю ни единому его слову. Но все-таки вся эта история может служить наглядным примером того, какую опасность таит в себе бездарное сочинение. Бартон задается целью покончить с тобой, и каков же результат? Он создает образ романтического героя.
– Не думаю, что результат получится таким уж романтичным, – заметил Хэнк.
– Просто ты слишком чувствителен. Таких, как Бартон, нельзя ненавидеть, над ними можно лишь посмеяться. Выряди его в длинный плащ и шепни на ушко какую-нибудь многообещающую сплетню – и он счастлив. И уже воображает себя великим репортером.
– И все-таки, мне кажется, он довольно опасен, – проговорил Хэнк.
– Если только воспринимать его всерьез. Если же мы лишь посмеемся над ним, то вся эта его опасность немедленно улетучится.
– Если бы так!.. – вздохнул Хэнк. – Черт возьми, Эйб, если б ты только знал, как бы мне сейчас хотелось согласиться с тобой.
– Ты не соглашался со мной никогда, и я не вижу причины, по которой тебе следовало бы начать делать это сейчас. Ты был самым большим спорщиком среди студентов, изо всех, кто прошел через мои руки за те четырнадцать лет, пока я преподавал юриспруденцию. Но справедливости ради – а мое теперешнее положение судьи обязывает меня быть справедливым – вынужден констатировать, что ты был и самым способным моим студентом.
– Спасибо за комплимент.
– Думаю, теперь я могу точно сказать, что за все четырнадцать лет моей преподавательской деятельности у меня было лишь шестеро учеников, которым я в душе прочил будущее адвоката. Остальным же следовало бы податься в сапожники. – Сэмелсон замолчал. – Или тебе такое заявление кажется слишком категоричным?
– Ну, в общем-то оно, конечно, немного отдает снобизмом, хотя…
– Я вот тут подумал об отце Дэнни Дипаче. Ведь он, кажется, держит обувной магазинчик, не так ли?
– А… ну да.
– И что он за человек?
– Я никогда не встречался с ним.
– Наверное, он… Хотя ладно, не будем об этом.
– И все-таки, что ты хотел сказать?
– Лишь то, что преступление не происходит само по себе, на пустом месте. И если уж ребенок откалывает такой фортель, то в девяти случаях из десяти выясняется, что там и с родителями не все в порядке.
– И что нам с этим делать? Вместо детей судить родителей, что ли?
– Я не знаю, что делать, Хэнк. В законе ничего не говорится о распределении вины. Если трое вступают в сговор с целью совершения преступления и лишь один из них спускает курок, то все равно судят всех троих. С другой стороны, если в результате не правильного воспитания в семье или же его полного отсутствия один ребенок пыряет ножом другого, то его родители не считаются нарушителями закона. Но разве это правильно? Почему же в таком случае их никто не обвиняет в соучастии?
– Хочешь сказать, что нужно арестовать и родителей?
– Ничего такого я сказать не хочу, и вообще брось свои адвокатские штучки и не пытайся поймать меня на слове. – Сэмелсон усмехнулся. – Я просто задаю вопрос: где начинается ответственность и где она заканчивается?
– Хороший вопрос, Эйб. Найди на него ответ и после этого можешь открыть на телевидении свое собственное интеллектуальное шоу.
– Этот вопрос встает передо мной каждый день в зале суда. И каждый день я ищу на него ответ, в соответствии с законом выношу приговор, устанавливаю наказание, соответствующее преступлению. И все-таки нет-нет да и подумаю: а справедливо ли я, собственно говоря, поступаю?
– Что? Эйб, да ты, наверное, шутишь!
– Нет, не шучу, но это строго между нами, и если ты только проболтаешься кому-нибудь об этом, то я расскажу газетчикам, как ты однажды теоретически выстроил защиту по делу Сакко и Ванцетти.
– Кэрин, у него потрясающая память, – усмехнулся Хэнк. – Вбирает в себя все, как промокашка.
– Только уже слишком потертая и заляпанная чернилами, – добавил Сэмелсон.
– И все-таки интересно, почему вы сомневаетесь в справедливости правосудия? – спросила Кэрин.
– Я не говорил, что сомневаюсь в нем; я сказал, что я о нем часто задумываюсь. – Он обернулся к Хэнку. – Ты что, и жену решил выучить на стряпчего по темным делам?
– Она и так лучший адвокат во всем Нью-Йорке. Так что это мне самому в пору учиться у нее, – ответил Хэнк. – Ты бы только слышал, какие у нас тут порой разворачиваются дискуссии.
– И все-таки, что заставляет вас задумываться об этом? – не унималась, несмотря на насмешки, Кэрин.
– Ты только посмотри на нее, – сказал Сэмелсон. – Словно терьер, суетящийся у кости, перед тем как вцепиться в нее зубами. А задумываться о правосудии, милочка, меня вынуждает то, что я не уверен, что мне когда-либо удалось принять абсолютно справедливое решение.
– А что такое абсолютная справедливость?
– К сожалению, абсолютной справедливости в природе не существует, – вздохнул Сэмелсон. – Разве может возмездие быть справедливым? Разве библейский принцип «око за око» так уж бесспорен? Сомневаюсь.
– Так в чем же она, эта справедливость? – спросил Хэнк.
– Быть беспристрастным – значит руководствоваться истиной, быть свободным от предубеждений, быть объективным и неподкупным. Поэтому справедливости нет ни в чем.
– Почему же?
– Потому что вершат правосудие люди. Но дело в том, что абсолютно правдивых, объективных, беспристрастных и непредубежденных людей не бывает.
– Значит, нам можно со спокойной душой забыть обо всяких там законах и порядках? – подытожил Хэнк. – И снова вернуться в первобытное состояние?
– Нет! Законы придуманы людьми в соответствии с насущными потребностями тех же самых людей. И хоть наше правосудие не совершенно, но оно, по крайней мере, может отстоять достоинство человека. Если кому-то был причинен ущерб, то общество обязано возместить его. Как утверждается, твой Рафаэль Моррес стал жертвой противоправных действий. Его лишили самого дорогого – жизни. И теперь Моррес, а вернее, общество, выступающее от его имени, требует возмездия. А ты отстаиваешь честь Морреса, поддерживая обвинение тех, кто предположительно совершил в отношении него данное преступление.
– Это и есть правосудие, – заключил Хэнк.
– Нет, это еще не есть правосудие. Потому что если бы мы стремились принять по-настоящему справедливое решение, то на расследование дела Рафаэля Морреса понадобилась бы целая вечность. Хэнк, ну неужели ты не понимаешь? В наших судах мы имеем дело с голыми фактами – видим лишь черное и белое. Совершили ли эти подростки преступление в отношении того, другого подростка? Если так, то они виновны в убийстве первой степени и должны быть наказаны в соответствии с законом. А если нет, то их нужно отпустить. Но где же полутона? Разве может человек считаться честным, объективным и справедливым, если в его распоряжении находятся лишь самые очевидные факты – однозначно «за» или же категорично «против».
