Наша беседа с Черчиллем велась в крайне резких тонах. Пожалуй, за всю войну у нас не было такой тягостной встречи. Во время бурной сцены премьер-министр осыпал меня горькими упреками, но для меня было ясно, что они лишь ширма, прикрывающая его собственное замешательство. Он заявил мне, что по возвращении в Лондон публично обвинит меня в срыве соглашения, подымет против меня общественное мнение Англии, а также будет взывать к общественному мнению Франции. Я ограничился замечанием, что испытываю лично к нему самые дружеские чувства и, высоко ценя союз с Англией, могу только сожалеть о его теперешней позиции. Желая любой ценой пойти навстречу Америке, он поддерживает неприемлемое для Франции дело, которое к тому же чревато тревогами для всей Европы и не отвечает интересам самой Англии.
Затем я отправился к Рузвельту. Здесь мне был оказан более искусный прием, другими словами, меня встретили дружественно, но с явно выраженной скорбью. Президент сказал мне, что он испытывает сожаление, видя, что согласие между французами не достигнуто и что ему не удалось заставить меня принять даже текст коммюнике. «В делах человеческих, — сказал он, — публике нужно преподносить драматические ситуации. Весть о вашей встрече с генералом Жиро на конференции, на которой присутствую я, а также и Черчилль, если бы эта весть к тому же сопровождалась совместной декларацией французских руководителей, даже если речь шла бы лишь о чисто теоретическом согласии, — произвела бы желаемый драматический эффект». — «Будьте спокойны, — возразил я, — коммюнике появится, хотя оно будет не Вашим».
Вслед за тем я представил президенту своих сотрудников. Он назвал мне своих. Тут вошли Черчилль и генерал Жиро, оба со свитой — целой группой союзных военачальников и чиновников. В то время как вошедшие толпились вокруг президента, Черчилль громогласно повторил свою филиппику против меня и все свои угрозы с явным намерением хоть отчасти польстить уязвленному самолюбию Рузвельта. Однако Рузвельт сделал вид, что ничего не замечает, для контраста заговорил со мной сверхлюбезным тоном и попросил исполнить его последнюю просьбу, которой он придает большое значение: «Не согласитесь ли вы, — сказал он мне, — хотя бы сфотографироваться рядом со мной и с английским премьер-министром и вместе с генералом Жиро?» — «Охотно, ответил я, — ибо я питаю величайшее уважение к этому великому солдату». «А пойдете ли вы на то, — вскричал президент, — чтобы пожать руку генералу Жиро в нашем присутствии и перед объективом фотоаппарата?» Мой ответ был: «I shall do that for you»[45]. Тогда Рузвельт пришел в восторг и приказал вывести себя в сад, где заранее были поставлены четыре стула; мы увидели бессчетное количество фотокамер, направленных в нашу сторону, и целую плеяду репортеров, выстроившихся в несколько рядов с авторучками наготове. Четверка актеров мило заулыбалась. Обусловленное рукопожатие было продемонстрировано. Все складывалось как нельзя лучше. Америка будет удовлетворена, увидев на фотографии, что французский вопрос разрешен с помощью deus ex machina[46] в лице самого президента.
Прежде чем покинуть Анфу, я составил краткое коммюнике и предложил Жиро подписать его — само собой разумеется, не доводя об этом до сведения союзников. «Мы увиделись. Мы беседовали… Мы подтвердили нашу веру в победу Франции, в торжество свобод человека». Мы объявляли, что между нами установлена постоянная взаимная связь. Жиро подписал. По его просьбе слова «демократические принципы», включенные сначала мною, были заменены в тексте словами «свободы человека».
Последующие недели были для меня мучительны. После Анфы я рассчитывал отправиться в Ливию, где сражались наши войска. Но союзники воспротивились. Ссылаясь на технические трудности, они предоставили нам единственный способ покинуть пределы Анфы — на английском самолете, отправлявшемся непосредственно в Лондон. Мы возвратились в Лондон 26 января. На пресс-конференции, состоявшейся 9 февраля, я рассказал о том, что в действительности произошло в Анфе и что никак не соответствовало сведениям, распространенным англо-американскими источниками. Я без всяких церемоний раскрыл задние мысли официальных и официозных американских лиц, которые упрекали Сражающихся французов за их стремление «заниматься политикой» и рассчитывали таким образом помешать Франции вообще иметь свою политику. Поэтому, когда я снова заявил о своем намерении посетить Восток, английское правительство в марте дало мне знать, на этот раз в письменной форме, что оно отказывается предоставить мне для этого технические средства.
Состязание между Вашингтоном и Лондоном в неблагожелательности к нам нашло свое более чем широкое отражение в прессе и радиовещании. За редкими и благородными исключениями, газеты и комментаторы в Америке и даже в самой Великобритании, казалось, не сомневались в том, что французское единение должно произойти вокруг Жиро. Почти во всех газетах и выступлениях по радио в отношении меня выносились самые суровые суждения. Некоторые говорили: «жалкая гордыня» или «несбывшиеся притязания», но большинство заявляло, что я кандидат в диктаторы, что мое окружение, кишащее фашистами и кагулярами, толкает меня на установление во Франции после освобождения личной абсолютной власти; что в противоположность мне генерал Жиро, простой солдат без всяких политических притязаний и намерений, является опорой демократии; что французский народ может довериться Рузвельту и Черчиллю, которые помешают мне поработить французов.
Само собой разумеется, что некоторые французские эмигранты, не присоединившиеся ко мне и по этой самой причине зависевшие от иностранцев, всячески распространяли и старались внушить эти тезисы. В Америке газета «Пур ла виктуар», в Англии ежедневная газета «Франс», телеграфное агентство «Ажанс Франсез Эндепандант», журнал «Ла Франс либр» и большая часть коллектива «Французы говорят французам», вещавшего через Би-Би-Си, открыто встали на сторону Жиро. Зато органы «голлистского» толка, такие как «Вуа де ла Франс» Анри Тореса в Нью-Йрке, «Ла Марсейез» Франсуа Киллиси в Лондоне, передачи Мориса Шумана по английскому радио, крупная радиостанция Сражающейся Франции в Браззавиле, поддерживали нашу позицию.
Надо сказать, что если союзники преподносили нам неприятности, то во Французской Африке непрерывно множились примеры дружественного к нам отношения. Движение «Комбат», объединившее «голлистов», непрестанно пополнялось их сторонниками. Рене Капитан приехал в Лондон сообщить мне об этом. Те части Леклерка, которые вошли у Гадамеса в соприкосновение с войсками Сахары, встречали у них восторженный прием, и многие заявили о своем желании вступить в ряды армии. В Нигерии, в Дагомее, в Того, в Гвинее, на Береге Слоновой Кости, в Верхней Вольте наши эмиссары теперь налаживали контакты. Но народный выбор особенно явно проявлялся в среде моряков. Большая часть экипажей военных и коммерческих судов, которые следовали из Марокко, из Западной Африки, из Алжира через американские и английские порты, воспользовались этим случаем, чтобы явиться на вербовочные пункты Сражающейся Франции. Так, борт «Ришелье», направлявшегося из Дакара в Нью-Йорк для ремонта, покинуло триста моряков, желавших служить в свободном французском флоте. Эскадренный миноносец «Фантаск», транспортное судно «Иоминг», грузовое судно «Лот», следовавшее в Америку, также не досчитались многих матросов. В шотландском порту Гринок экипажи транспортных судов «Эридан», «Вилль д’Оран», «Шамполльон», «Круа», «Меония», «Ямайк» присоединились к генералу де Голлю и потребовали, чтобы на мачтах водрузили Лотарингский крест.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
