– Братьям моим все равно, не то что мне, – сказал он. – Они с нею не так близки. А мы с ней самыми младшими были.
Еще он сказал, что его братья легко вписались в жизнь при дворе. У него одного сердце к такому не лежало.
– На полпути оно: и останешься – нет счастья, и уйдешь – нет его, – сказал он. – Как у твоей мамы. – Тут Мора очень удивилась. Она-то думала, что он спит, пока она ему сказки рассказывает. Задышала Мора мелко и быстро. Значит, он должен помнить, и как она с ним рядом лежала.
А он сказал, что во сне по-прежнему летает. Утром больно просыпаться – видишь, что у тебя по-прежнему лишь неуклюжие ноги. А при смене времен года тоска – оказаться в воздухе, лететь – до того невыносима, что охватывает его целиком.
Может, потому, что заклятье так до конца и не сняли. А может – из-за крыла.
– Значит, не останешься, – сказала Мора. Произнесла это осторожно, чтобы голос не дрогнул. Остаться в домике у моря – этого ей хотелось больше всего на свете. У нее и мама по-прежнему была бы, если б могли они остаться здесь.
– Есть одна женщина, – ответил он. – Я любил ее всю жизнь. Когда я ушел, мы поссорились; я не могу так этого оставить. Мы не выбираем, кого нам любить, – сказал он Море – до того нежно, что она поняла: он знает. Если любви дождаться в ответ не суждено, ей бы не хотелось, чтоб ее жалели. Таких желаний у нее не было. – Но у людей над лебедями есть преимущество – неразумную любовь они могут отложить и полюбить другого. А я – нет. Во мне слишком много от лебедя.
Наутро он ушел.
– Прощай, отец, – сказал он, поцеловав старика. – Я отправляюсь за удачей. – Он поцеловал Мору. – Спасибо тебе за доброту и сказки. У тебя есть дар – безмятежность, – сказал он. И, поименовав его, сам же и отнял.
И вот мы подходим к последнему действию. Глазки закрой покрепче, малыш. И огонь внутри умирает, и ветер снаружи. Я тебя укачиваю, а в глубине глубин ворочаются чудовища.
Сердце Моры замерзло в груди. Настало лето, и она попрощалась с домиком у моря – и ничего при этом не почувствовала. Хозяин его продал. И пошел по барам праздновать свою удачу.
– За больше, чем он того стоил, – похвалялся он всем после нескольких стаканов. – В три раза, – еще после нескольких.
Новые хозяева вступили во владение среди ночи. Держались наособицу, отчего любопытным местным было еще любопытней. Одни мужчины в семье, сообщил Море булочник. Он их в порту видел. Больше задают вопросы, чем сами отвечают. Искали моряков с судна «Le Faucon Dieu» [8]. Никто не ведал, зачем они сюда явились, как долго пробудут, но все знали, что домик у моря теперь охраняется, как крепость. Или тюрьма. И по дороге мимо не пройдешь – не один, так другой тебя непременно остановит.
Из столицы донеслись слухи: младшего брата королевы изгнали, и королева, любившая его, от этого заболела. Ее отправили в уединение до поправки самочувствия и настроения. Мора услышала это в кухне, где как раз делала уборку. Говорили что-то еще, но в ушах Моры зашумел океан, и больше она ничего не уловила. Сердце ее затрепетало, руки задрожали.
Той ночью она не могла заснуть. Встала и, совсем как мама когда-то, вышла за дверь в одной сорочке. Добрела до самого моря, но домик у воды обошла стороной. Луна проложила по воде дорожку. Мора представила себе, как идет по ней, – вероятно, это же воображала и мама. Но Мора вскарабкалась на утес, где впервые увидела Сьюэлла. И он стоял там опять, завернувшись в накидку, – точно таким она его и помнила. Мора позвала его, голос осекся, и его имя прозвучало с запинкой. Человек в накидке обернулся – он очень походил на Сьюэлла, только у него были обе руки, а лет ему было столько же, сколько ей.
– Простите, – сказала она. – Я обозналась.
– Вы Мора? – спросил он, и голос его был в точности Сьюэллов. Человек шагнул ей навстречу. – Я собирался к вам зайти, – сказал он, – поблагодарить за доброту к моему брату.
Ночь стояла отнюдь не холодная, однако сорочка на Море была тонкая. Мужчина снял накидку и набросил ее Море на плечи, словно она принцесса. Давно уже мужчины так не заботились о ней. Сьюэлл был последним. Только неправ он был в одном. Она бы ни за что не обменяла свою неразумную любовь на другую, даже если бы ее предложили со Сьюэлловой нежностью и печалью.
– А он здесь? – спросила Мора.
Его отправили в изгнание, объяснил мужчина, и любая помощь ему карается смертью. Но их предупредили. Он сбежал на побережье, и за ним гонятся филеры архиепископа, а он должен сесть на иностранное судно, с чьим экипажем братья договорились всего за несколько часов до того, как это стало незаконным. Судно должно отвезти его за море – туда, где все они жили детьми. Ему следует прислать к ним голубя с вестью, что добрался, – но никакой голубь не прилетал.
– Моя сестра, королева, – сказал мужчина, – страдает от неведения. Мы все страдаем.
А затем, не далее чем вчера, средний брат за порцию виски выпытал кое-что у моряка в порту. Моряк услышал это в другой гавани, сам свидетелем не был. И никак не узнать, сколько в этой истории правды.
Было якобы так: судно, чьего имени моряк не помнил, попало в штиль в море, которое моряк назвать не мог. Судовые припасы истощились, и команда тронулась умом. А на судне был пассажир – мужчина с недостатком развития: крылом вместо руки. Команда решила, что все несчастья у них – из-за него. Они вытащили его из постели, выволокли на палубу, заключили пари, сколько он продержится на плаву. «Валяй, лети, – сказали ему и швырнули за борт. – Улетай, птичка».
И он улетел.
Пока он падал, рука его стала вторым крылом. Какой-то миг он был ангелом. А в следующее мгновенье стал лебедем. Три раза облетел он судно – и скрылся за горизонтом.
– Мой брат уже видел рыло толпы, – сказал мужчина, – и пожалел, что сам человек. Если он снова обратился в лебедя – будет только рад.
Мора закрыла глаза. Образ Сьюэлла-ангела, Сьюэлла-лебедя она оттолкнула от себя, прочь, сделала его крохотной фигуркой в далеких небесах.
– За что его изгнали? – спросила она.
– За противоестественную близость с королевой. Доказательств никаких, учтите. Король человек добрый, но музыку заказывает архиепископ. А он нашу бедную сестру всегда терпеть не мог. Готов был верить самым грязным сплетням, – ответил мужчина. – Наша бедная сестра. Королева народа, который с радостью сжег бы ее на костре – и грел бы руки у этого огня. Замужем за человеком, который готов им это позволить.
– Он говорил, что вам все равно, – сказала ему Мора.
– Он ошибался.
Мужчина проводил Мору к ее меблированным комнатам, накидки с плеч ее не снимал. Сказал на прощанье, что они еще увидятся, но закончилось лето, настала зима, а вестей от него не было.
Погода ожесточилась. И Мора ожесточилась. Жестью стала еда у нее на языке, воздух у нее в гортани.
Отец никак не мог взять в толк, почему они до сих пор живут в меблирашках.
– Мы сегодня домой пойдем? – спрашивал он что ни утро, а то и не раз. Сентябрь стал октябрем. Ноябрь – декабрем. Январь – февралем.
А потом однажды поздно ночью брат Сьюэлла постучался Море в окошко. То все обледенело – насилу открыв его, она услышала треск.
– Наутро уезжаем, – сказал мужчина. – Я зашел попрощаться. И попросить вас с отцом вернуться в домик, сразу как проснетесь, а по пути ни с кем не разговаривайте. Мы вам благодарны за то, что дали нам в нем приют, но домик этот всегда был вашим.
И он пропал, не успела Мора решить, что лучше сказать – «спасибо», «прощайте» или «не уезжайте, пожалуйста».
Наутро они с отцом поступили, как было велено. Все побережье обернул туман, и чем дальше они шли, тем гуще он ложился. А у дома они заметили тени – силуэты мужчин в дымке. Десять человек сбились вокруг еще одной фигуры – поменьше, поизящней. Старший брат махнул Море – мол, идите в дом. Ее отец направился к нему поговорить. А Мора зашла внутрь.
Летние гости иногда оставляли чашки, иногда – шпильки. Эти гости оставили письмо, колыбельку и младенца.
В письме говорилось: «Мой брат сказал, что вам можно доверить этого ребенка. Вручаю его вам. Мой брат сказал, что вы сочините историю, в которой объяснялось бы, как этот домик стал вашим, как у вас появился этот ребенок, и эта история будет до того хороша, что люди ей поверят. От этого зависит жизнь ребенка. Никто не должен знать о том, что он есть. Правда опасна до того, что ее никто из нас не переживет».
«Сожгите это письмо», – вот как оно заканчивалось. Без подписи. Почерк женский.
Мора взяла ребенка на руки. Распустила одеяльце, в которое он был завернут. Мальчик. Две ручки. Десять пальчиков. Она снова его спеленала, щекой прижалась к голове. От него пахло мылом. И очень слабо, в глубине этого аромата, Мора уловила запах моря.
– Это дитя останется, – вслух произнесла она, словно была в силах навести такие чары.
Не должно быть у ребенка матери с замерзшим сердцем. И у Моры оно треснуло и раскрылось. Вся любовь, что будет у нее когда-нибудь к этому ребенку, уже была в нем, внутри этого сердца, ждала его. Но чувствовать одно и не чувствовать другого она не могла. И потому расплакалась – наполовину от радости, наполовину раздавленная горем. Прощай, мама в замке под водой. Прощай, летняя жизнь тяжких трудов и меблированных комнат. Прощай, Сьюэлл в замке воздушном.
