течение трех-четырех лет, долг будет уплачен. Вы ведь почти единственный кредитор княжеского семейства, стало быть, всегда остаетесь в своем праве, можете начинать иск, когда вам заблагорассудится, и все-таки имеете все шансы на получение своих денег. Да и вот что-с скажу я вам: частями-то, по рассрочке, вы получите все сполна, тогда как продажа с аукциона едва ли и третью часть вам выручит. Теперь, в настоящую минуту, надо говорить откровенно, вы губите нас, губите навеки все княжеское семейство… почтенное, всеми уважаемое семейство!.. Бога ради, повремените, согласитесь на полюбовную сделку, на рассрочку! Княгиня, сама княгиня умоляет вас!.. Она бы даже сама приехала просить вас, но это обстоятельство столь много поразило ее, что она совершенно больна, расстроенна и лежит в постели.
Вересов необычайно побледнел при последнем известии.
— Больна! — проговорил он слабым голосом, отдаваясь глухому и тяжелому волнению.
Хлебонасущенский ответил только грустно-глубоким, сострадающим вздохом да головою покачал печально.
— Это ее убило… совсем убило! — словно бы про себя прошептал он, опустив свои взоры. — Но… видно, так уж угодно Богу: да будет его всемогущая воля!.. Она, хоть и больная, собрала все свои ценные вещи: картины, кружева, фамильные брильянты и серебро — ее собственное приданое; все это хочет завтра же пустить в продажу, чтобы быть в состоянии уплатить хотя бы малую толику своего долга. Печальное положение, молодой человек, очень печальное…
Вересов меж тем решительно и быстро поднялся со своего места.
— Приезжайте ко мне завтра в четыре часа, непременно приезжайте! Если бы меня еще не было дома, так ждите, но только, Бога ради, будьте у меня завтра!.. А теперь… я вас прошу… оставьте меня. Извините, но… я не могу дольше объясняться сегодня, — быстро и взволнованно проговорил он, подавая Полиевкту руку. И Полиевкт удалился с новым печальным вздохом.
На другой день, в начале пятого часа, Вересов, запыхавшись, вбежал в свою квартиру, где уж в это время ожидал его Хлебонасущенский.
— Везите меня к княгине! — сказал он, здороваясь.
— Как?.. Куда?.. К княгине? — повторил Полиевкт, озадаченный внезапностью такого предложения.
— Ну да, да! К княгине!.. Мне надо ее видеть… Она очень больна? Скажите, не скрывайте от меня, очень больна?.. Да?..
Тот не без заметного удивления поглядел на молодого человека, видя в нем такое сильное волнение, но не понимая причины.
— Да, она больна, — проговорил он с расстановкой, наблюдая его. — Теперь ей несколько лучше, но… все еще больна… расстроенна… лежит. Ведь это страшно убило ее!
— Ну, так едем!.. Едем сию же минуту! — торопил его Вересов.
— Но позвольте, как же это?.. Не предупредивши…
— О Боже мой, что там предупреждать еще!.. Предупредите, как приедем! Но только скорей! Бога ради скорее! Говорю вам, мне необходимо видеть ее!
Полиевкт раздумывал с минутку, в течение которой Вересов, бледный и взволнованный до нервической дрожи, нетерпеливо шагал по комнате.
— Ну, что же наконец! — досадливо остановился он перед Хлебонасущенским.
— Пожалуй, едем! — согласился тот со вздохом, пожав своими плечиками.
Приехали. Полиевкт Харлампиевич побежал предупредить Татьяну Львовну, а Вересов остался ждать в одной из блестящих гостиных княжеского дома, где ослепительно ошибло его взоры невиданное еще им доселе изящество и богатство роскошной обстановки.
«Боже мой, а я-то принимаю ее у себя в этой грязной берлоге! — подумал он, невольно вспомнив гнилую квартирушку своего отца! — И неужели же все это великолепие — один призрак, голое ничто, которое покойник мог в минуту развеять этой пачкой бумажек!»
На половине Татьяны Львовны меж тем поднялась некоторая суета, которая, однако, не могла достигнуть ни до взора ни до слуха ее побочного сына. Хлебонасущенский наскоро передал ей, что привез кредитора, который настойчиво требовал видеть ее лично и расспрашивал, очень ли она нездорова. Поэтому уж, значит, надо оправдать его слова и казаться больной. Княгиню очень встревожил этот внезапный приезд сына, заставлявший ожидать чего-то особенного, необыкновенного, и, конечно, вызвал известную степень нервного потрясения и волнения, что было, в сущности, даже весьма кстати в данную минуту. Быстро удалилась она в свой будуар, распорядилась спустить сторы, дабы устроить в комнате синеватый полусвет, который имел свойство придавать лицу оттенок интересной бледности, и, наконец, поспешила, вместо снятого платья, накинуть на себя легкую блузу и легла на диван, окруженная прошивными батистовыми подушками.
— Ах Боже мой, чуть было не забыла! Чепчик, чепчик ночной подай мне скорее! Да поставь на столик лавровишневые капли и баночку спирту! Да скорее ты, говорю тебе! — нетерпеливо понукала и торопила она свою камеристку.
— Ну, теперь, кажется, все уж готово. Поди, пускай там скажут управляющему, что он может войти! — распорядилась напоследок Татьяна Львовна, вполне уже приготовленная к надлежащему свиданию с сыном.
— Извините, но… я желал бы остаться один с ее сиятельством, — обернулся Вересов на Хлебонасущенского в дверях будуара.
Тот хотел было следовать непосредственно за ним и в самый будуар, чтобы быть свидетелем интересного свидания, но, встретя в упор такое заявление, сделанное вслух при самой княгине, «лисий хвост» только слегка поперхнулся и поневоле осадил назад.
Вересов плотно припер за собою дверь и, прямо из светлой комнаты вступя в будуар, где таинственно царил синеватый полусумрак, не мог еще разглядеть с первого взгляду, где его мать.
— Я здесь… — подала слабый голос княгиня, видя затруднение вошедшего.
— Матушка!.. Бога ради… Прости!.. Простите меня! — воскликнул он, кидаясь в ее сторону.
Та сделала усилие, чтобы приподняться на подушках, и еще слабее, печальным тоном промолвила:
— В чем?.. За что?..
— Я виноват… я скрыл… это дело… Господи! Что за адское положение! — без связи бормотал взволнованный Вересов, то судорожно сжимая протянутую ему руку, то приникая к ней губами и заглядывая тревожным взором в лицо матери.
— Матушка!.. Милая, добрая моя!.. Вы больны, вы убиты… Это я, я один виноват во всем!.. Боже мой!..
— Зачем ты скрыл от меня?.. Зачем ты не сказал мне прямо?
— Да! Я сделал мерзость!.. Подлую мерзость! Но… у меня — клянусь вам! — сил не хватало высказать.
— Подлую мерзость? — с грустным вздохом отрицательно покачала головой княгиня. — Нет, мой друг, тут подлого ничего нет, ты исполняешь только данную клятву.
— Я не исполню такую клятву! — с жаром воскликнул Вересов. — Я много думал теперь об этом — я был обманут!.. Я не подозревал, против кого вынуждена у меня эта клятва! Я не исполню ее!
Татьяна Львовна поглядела на него долгим и пристальным взглядом.
— Нет, я не хочу этого, — печально молвила она, — чтобы ты потом всю жизнь из-за меня переносил терзания совести… Нет, мой друг! Делай уж то, что тебе было
