совершенно обнаглели, стушевались и замолкли. Это ещё больше развеселило подростков, грязная ругань и глупое ржание, казалось, заполнили автобус. То, что позже, через пятнадцать лет станет нормой поведения многих, в восемьдесят пятом позволялось лишь некоторым. Этим — позволялось, на них как бы лежало особое клеймо, означавшее, что они живут по законам другого общества. С ними боялись связываться.
«Ну почему я? — думал Илья, глядя в окошко. — Вот все сидят и делают вид, что не замечают. Или правда их это не касается? С другой стороны, ничего эти козлы девчонкам не сделают, и все об этом знают. Похамят ещё, пока не устанут, отвлекутся на что-нибудь, или водитель придет, цыкнет — и все забудут этот случай. Почему именно я должен с ними сцепиться? Потому что именно меня больше всех от них тошнит? Да кто они такие, чтобы я обращал на них внимание?»
Он продолжал тупо глазеть на пыльную улицу, кирпичную стену районного автовокзала, не делая ни одного движения, не бросая ни одного взгляда в сторону распоясавшихся весельчаков. Идея, что самая большая его проблема — это то раздражение, которое вызывают в нем подростки, увлекла Илюшу. Он сосредоточился и попытался вычеркнуть, стереть их из своего сознания.
«Их нет, их просто нет. Я здесь вообще один сижу», — убеждал себя Илюша. Вдруг он почувствовал, что ему это удалось. Напряжение исчезло, страх и нервная дрожь прекратились, в душе остались только спокойствие и ровная безмятежная уверенность в себе. Он не переменил позы, не пошевелил ни одним мускулом, но в ту же самую секунду, когда Большакову удалось вычеркнуть хулиганов из своего сознания, они вдруг замолчали. Пришел водитель, завел мотор, автобус доехал по тряской лесной дороге до Сясь-озера. Наглецы сидели всё так же тихо, и только когда Большаков выходил из автобуса, он услышал, как один из них шепотом сказал другому: «Вот такой сидит-сидит, а потом как даст пяткой в глаз».
Райцентр у них тоже был небольшой, все друг друга знали, у этих охламонов не было никаких оснований думать, что Илья мастер по части «дать пяткой в глаз». Отчего же им это пришло в голову? С того дня Большаков начал сомневаться в тех истинах, которые вдалбливались на уроке обществоведения: бытие, мол, определяет сознание, материя первична, а сознание вторично. Не так все просто.
Содержание файла 1440.txt
Записан 13 ноября 1999 г., стерт 13 ноября 1999 г., восстановлен 14 декабря 1999 г.
«Эта техника требует постоянно помнить о смерти. Знать каждую секунду, что в следующую ты можешь перестать быть, и тогда исчезнет всё. Прекратится привычный ход событий и мыслей, похожий на ленивый досужий треп по ходу не самого интересного фильма. Прекратит существование мир — может быть, только для меня, но если так, то какое мне дело до того, останется ли он «на самом деле»? Будет отнята подаренная кем-то благословенная возможность: поразмышлять... Вспомнил, как над нами, зелеными курсантами школы ФСБ, издевались методологи... Ну, может, я и не умею как следует думать, но зато как мне это нравится...
Вздор. Не может быть, чтобы ничего не осталось. Не верю. Сегодня поверил, ночью, во сне, на секунду. Обнимался со Смертью. Худая костлявая женщина в тонком балахоне салатного цвета, капюшон надвинут на лицо. Поверил на секунду и проснулся от ужаса, чуть не крича: «не хочу!»
Не было никакого желания приподнять капюшон, даже мысли не возникло.
Наворочено в человеке много, но как бы ни были мы сложны, каждым из нас руководит какой-то основной инстинкт. Одна мысль на весь фильм. Уже неплохо. Из всего комплекта вложенных от рождения программ одна является иерархически приоритетной и ведёт человека по жизни. Одним руководит охотничий инстинкт, другим — половой. Третья добросовестно исполняет весь пакет программ инстинкта материнства. А мной, если разобраться, всю жизнь руководил инстинкт самосохранения. Смешно, но это так. Я не слыл трусом только потому, что чувствовал, что противник боится не меньше моего.
Очевидно, все мои как бы необычные способности являются производными от гипертрофированного инстинкта самосохранения, желания предугадать, за каким углом поджидает опасность. Куда можно сунуться, куда нельзя. Где «да», где «нет».
Yes/no-видящий.
Но вот это ощущение бессмертия собственной души, чувство, что я, лично я буду всегда — неужели это просто проекция инстинкта самосохранения на сознание? Вздор, нонсенс. Я же чувствую, что не умру никогда... Хотя здравый смысл против. Индивидуальное бессмертие невозможно. Как это у Чуковского — «Акулов не бывает!»
Кошмарное давление чужих мыслей на психику Ильи, мешающее сосредоточиться и заниматься делом, продолжалось и на мехмате МГУ. Впрочем, ему удалось закончить университет с отличием. Предложение работать в лихорадочно реорганизуемых органах госбезопасности не было для него неожиданностью. Он его предчувствовал и уже задолго до него заинтриговывал девушек, представляясь им чекистом. Помогало, вопреки всем демократическим переменам.
Вот только здесь, в «бункере», было полегче. Его защищенные от электронного подслушивания стены защищали в какой-то степени и мозг Большакова. Может быть, всё-таки поэтому ему было приятно проводить здесь долгие часы. А может, потому, что охранная система особняка и сеть «Вампира» служили как бы продолжением его собственной чрезвычайно развитой интуитивной способности предвидеть события. Приятно было чувствовать себя этаким паучком, притаившимся в центре огромной невидимой паутины, ощущать дрожь тончайших нитей...
Вот, например, на одном из сторожевых мониторов показался молодой человек в темно-синем модном пуховике и меховой шапке, надвинутой, как сейчас принято, на уши. Чуть ниже среднего роста, идет прямо к дверям секретного особняка, вразвалочку, словно чуть пританцовывая. Он всё время так ходит. Илья, конечно, сразу узнал этого молодого человека, но нажимая кнопочку, открывающую замок входной двери, машинально перевёл взгляд в левый нижний угол экрана. Всё в порядке: биоэлектрические датчики на входе тоже опознали прапорщика Ахмерова и сообщили об этом Илье, выведя на экран маленькую цифру «4»,
Через минуту Ренат появился в компьютерном центре.
— Как дела, вахтенный?
— Господин мичман, на субмарине все спокойно. В окно по левому борту стучится русалка, прикажете открыть?
— На подводной-лодке не окна, а иллюминаторы, пехота! «Двойка»!
— А тебе «три» за чувство юмора.
— Бывает хуже, да?
— Вот у Ларькина, например... Армейские сборы оставили неизгладимый след. Год назад, заходя сюда, каждый раз кричал: «Дневальный! Тащи станок!» Еле- еле отучил.
— Какой станок? А-а, вспомнил. Нет, у нас на флоте такой поговорки не было.
У Ахмерова был выходной, но Большаков не удивился появлению прапорщика на службе. ГРАС был для них обоих
