надо было ехать на лошадях 90 верст, мягкою и шоссейною дорогою. Семья извозчиков по имени Каплун имела монополию перевозки пассажиров и товаров по этой дороге; никто не смел с ними конкурировать, ибо не раз случалось, что Каплуны отравляли лошадей «чужих» извозчиков. Вообще эта семья — свирепого вида старик и двое сыновей богатырского сложения — пользовалась в городе недоброй репутацией. Это были «балеголес» из породы хищников; их все боялись; ездившие в их повозках пассажиры были обеспечены от нападений дорожных бандитов, но не от произвола самих возчиков, которые обращались с ними как с подданными. Немало темных дел уголовного свойства лежало на совести Каплунов, и кто-то из них кончил свою карьеру каторгой. С этими молодцами ехал и я в наполненной «седоками» фуре в течение суток. По дороге имели две остановки: в местечках Рясна и Сухари, где отдыхали в еврейских постоялых дворах. Рано утром колеса нашего фургона застучали по камням шоссейной дороги — знак приближения к губернскому городу. Старый город на высоком берегу Днепра улыбался мне майским полуднем, когда я ехал по широкой Шкловской улице, подъезжая к дому на Базарной площади, где жили мои родственники.
Это был трехэтажный каменный дом, наполовину разрушенный пожаром, двойник нашей мстиславской руины. В деревянном флигеле во дворе жила семья нашего родственника Ицхака Дубнова или, точнее, его жены Соре-Гинде, так как эта умная и энергичная женщина при муже-неудачнике была фактически главою семьи. Она приветливо встретила меня, а вслед за нею бросился меня обнимать гостивший у нее дядя мой, Бер Дубнов из Пропойска (муж тети Этэ, сестры моего отца). В семье Дубновых «дядя Бер» был всеобщим любимцем, как светское дополнение к духовному типу деда. Натура экспансивная, живой сангвиник и веселый собеседник, дядя был центром всякого кружка, семейного или общественного, куда он попадал. Живя в местечке Пропойск, он часто приезжал в Могилев, и тут он наскочил на меня и шумно ввел меня в круг Могилевских родственников. Из них осталась у меня в памяти, кроме хозяйки Соре-Гинде, ее старшая дочь Рейзель, мечтательная девушка в возрасте невесты. Она действительно была помолвлена с каким-то молодым человеком, но тот потом отказался от брака. Девушка так приняла это к сердцу, что стала хиреть: ходила грустная, задумчивая, молчаливая. Однажды во время прогулки она поверила мне свою тайну, и тут впервые раскрылось предо мною разбитое женское сердце. Скоро она ушла из жизни. Этот образ скорбящей девушки еще долго стоял пред глазами юноши, принявшего ее грустную исповедь на берегу Днепра.
Я жил в доме родственников около месяца, пока производил разведку о возможности готовиться к экзамену экстерна при Могилевской гимназии. Выяснилось, что окончательный экзамен по всему курсу с обоими древними языками очень труден и что целесообразнее готовиться к экзамену без древних языков для получения скромного «свидетельства» вместо полного «аттестата зрелости». В этом смысле я изменил свой план и вызвал из Мстиславля брата для совместных занятий. Отец наконец согласился на наш новый эксперимент и из своих скудных средств присылал нам на содержание по нашей аскетической норме. Мы поселились в одном из тихих переулков Шкловской улицы, в еврейской семье торговцев, о которой говорили, что в ней недавно разыгралась любовная трагедия, послужившая темою для «еврейского Вертера», появившегося тогда романа Динесона{72} «Дер шварцер юнгерманчик» (также «Ганееговим веганеимим»), над которым проливали слезы влюбленные девицы. Сам Динесон жил в Могилеве, но я с ним там не встречался. Наша встреча произошла через десять лет, в Варшаве.
Пошла полоса кипучей работы. В Могилеве я не был так одинок, как раньше в Вильне и Динабурге; тут были родные и появились знакомые. Один из наших родственников (Моисей Кроль, впоследствии врач и общественный раввин в Шклове) был учеником восьмого класса гимназии и некоторое время занимался со мною по гимназическому курсу. Помню, как он задавал мне сочинения по русской словесности; одну из заданных тем: «Рудин» Тургенева и тип «лишнего человека» — я разработал особенно подробно. Русская литература была вообще моим коньком. За год моего пребывания в Могилеве я успел прочесть массу книг из местной публичной библиотеки, где имелись все русские классики, либеральные и радикальные толстые журналы (ежемесячники «Вестник Европы», «Отечественные записки», «Дело») и лучшие произведения иностранной литературы в переводах. Особенно увлекался я литературной критикой, которая в России со времен Белинского, Добролюбова и Писарева разрабатывала наиболее живые философские и социальные проблемы, так как под покровом оценки героев романов и повестей легче было проводить запрещенные цензурою идеи. Тут я, конечно, заплатил дань модной «критике» Писарева, этой широкой пропаганде западных теорий материализма и индивидуальной свободы. Мы имели там житейскую философию в типах героев из романов Тургенева и других русских писателей. Базаров и Рахметов (герои «Отцов и детей» Тургенева и «Что делать?» Чернышевского) были символами «новых людей», «нигилистов», т. е. отрицателей старого строя и творцов нового порядка, где тон задает свободная «критически мыслящая личность». От проповеди неограниченной индивидуальной свободы этот «нигилизм» переходил к требованию политической свободы и социального равенства, что прямо вело к русскому революционному движению 70-х годов. Для меня идеи Писарева и других радикальных критиков послужили мостом, по которому я скоро перешел к натуралистической философии и позитивизму в их европейском источнике. В радикальных русских журналах 70-х годов (к вышепоименованным нужно прибавить еще большой ежемесячник «Знание», где специально развивались идеи дарвинизма и эволюционизма) я мог найти богатейший материал для формирования такого научно-философского мировоззрения.
Свои мысли о прочитанном и собственную житейскую мудрость, конечно весьма наивную, я излагал в переписке с друзьями, в особенности с сестрами Фрейллиными. В этих письмах я предавался самоанализу. О своих недавних идеалах я уже снисходительно отзывался как об увлечениях «прошлого»: говорил с иронией о моем прошлогоднем «слепом патриотизме» в «литовском Иерусалиме» и об аскетизме Динабурга; уверял, что идеализм «навсегда потерял для меня всю свою прелесть» и что моим девизом стало теперь «наука и жизнь»; однако тут же высказывались мысли крайнего идеалиста и ригориста. Несомненно, что процесс разрушения моих религиозных и национальных идеалов шел весьма быстро. Тяжело мне было читать в письмах отца увещания, чтобы я хоть немногие часы уделял изучению Талмуда и посещал по временам синагогу, особенно в дни покаяния перед осенними праздниками. Бедный чуял опасность ереси, но не знал, что она так далеко зашла. Я тогда писал друзьям об отце: «Я люблю этого благородного человека со всеми его заблуждениями, ибо знаю, что они искренни, и я с ужасом думаю, что рано
