— Точно так, ваше величество, для любви «нужно не богатство, но младость и приятство», — подавляя в себе вздох, промолвил граф Безбородко.
— Советую вам, граф, этого не забывать.
— Слушаю, ваше величество.
На другой день после спектакля граф Безбородко прислал Сундуковой роскошную шкатулку с бриллиантовыми вещами.
Этот подарок был принят.
Но актриса Сундукова была умна: она поняла, что «за бриллианты сильных покровителей прекрасные женщины отплачивают иногда жемчугом слез», и сочла более благоразумным оставить Петербург и выхлопотала себе у императрицы перевод на московскую сцену.
XXXVII
Между тем княжны Полянские жили, или скорее, гостили, в ярославской вотчине и не особенно скучали. Княжен умела развлекать веселая и словоохотливая Таня, приемыш приказчика Егора Ястреба и его жены, доброй старушки Пелагеи Степановны.
Особенно красавица Таня развлекала княжну Наташу, рассказывала ей разные были и небылицы, забавляя убитую горем княжну своею веселостью, своими прибаутками и смехом.
С ней и княжна Наташа становилась веселее.
Молодые девушки, несмотря на огромную разницу в происхождении и образовании, скоро сошлись, подружились; княжна простую девушку считала чуть не подругой.
Княжна Наташа рассказала откровенно Тане про свою любовь к молодому гвардейскому офицеру Серебрякову и какое несчастие принесла им обоим эта любовь; не умолчала княжна и о том, что ее насильно снаряжают с немилым женихом под святой венец.
— А зачем, княжна, идти: ведь через такой венец жизнь свою погубите, — выслушав рассказ княжны Наташи, промолвила ей молодая девушка.
— И не пошла бы, Таня, да говорю, неволят идти.
— Кто неволит-то, отец? И его не слушайте, княжна. Право, не слушайте.
— Что ты говоришь, Таня? Разве можно отца не слушать? Ему я должна повиноваться…
— Княжна, голубушка… Знаю я, что отцу с матерью следует повиноваться; а также и то знаю, если вы пойдете под венец с немилым суженым, то себя погубите. Не жизнь ваша будет, а одна мука. Примеров тому, княжна, не мало.
— Видно, такова моя судьба, Таня… Надо покориться. Против своей судьбы не пойдешь! — с глубоким вздохом проговорила княжна Наташа.
— Что, княжна, пенять на судьбу, когда вы сами на погибель идете…
— И не пошла бы, Таня, да велят.
— Будь у меня отец, и, если бы он стал меня неволить под венец идти с постылым, не послушала бы я его, что хошь он, то со мной и делай, а не пошла бы.
— Против своей судьбы, милая Танюша, не след идти, — возразила молодой девушке княжна Наташа.
— Какая тут судьба, а просто запугали вас. Да еще скажу вам, княжна, любите вы своего друга милого, да не совсем.
— Я… я не люблю Сергея Дмитриевича! Что ты говоришь, Таня, да я живу им одним! — с легким укором проговорила княжна Наташа. На глазах у ней появились слезы.
— А если любите, то зачем же и себя, и его губите?..
Тут разговор молодых девушек был прерван приходом княжны Ирины Алексеевны; судя по веселому лицу старой княжны, нетрудно было догадаться, что она чем-то обрадована.
— Наташа, скажи слава Богу!
— Что такое, тетя?
— Конец нашему изгнанию.
— Как?
— Твой отец, а мой брат сейчас нарочного из Москвы прислал, чтобы, не мешкая, скорее в дорогу собирались.
— Нам надо ехать? Куда же, в Москву? — с волнением спросила княжна Наташа у своей тетки.
— Ну, разумеется!.. Наташа, никак ты не рада? — посматривая на племянницу, с удивлением воскликнула княжна Ирина Алексеевна.
— Чему, тетя, мне радоваться!
— А тому, что мы будем жить опять с людьми и не в этой трущобе, а в большом городе.
— Я уже, кажется, вам сказала, что здесь я чувствую себя гораздо лучше, чем в Москве.
— Наташа, ты какая-то непонятная, какая-то возвышенная, право…
— Здесь, тетя, я как-то свыклась… Еще мне не хочется расставаться с Таней, она такая милая, я так к ней привыкла…
— Я думаю, Танюша ничего не будет иметь против, если ты, Наташа, возьмешь ее с собою в Москву погостить… ведь так, моя милая? — спросила у молодой девушки княжна Ирина Алексеевна.
— Если меня отпустит матушка, то я с радостью. Мне больно хочется побывать в Москве, ведь я там ни разу не бывала, — ответила Таня княжне.
— Вот хорошо было бы, Таня… Поедем, милая, я сама попрошу тебя у Пелагеи Степановны, она такая добрая, отпустит, — сказала княжна Наташа.
— А если матушка отпустит, то я готова хоть сейчас с вами, княжна, ехать, куда хотите.
— Ступай, собирайся, Таня, я вместе с тобой пойду просить тебя у Пелагеи Степановны.
Княжна Наташа и Таня направились к домику жены приказчика Егора Ястреба.
Когда княжна Наташа стала просить Пелагею Степановну, чтобы она отпустила в Москву погостить Таню, услыхала от старушки такой ответ:
— Да я и сама с вами в Москву поеду; его сиятельство, князь Платон Алексеевич, наказ изволил дать к мужу мне с Танюшей ехать в казанскую вотчину… А я, княжна, удумала через Москву ехать. Хоть и сделаем мы большой крюк, да в Москве-то мне хочется побывать. В Кремль сходить, чудотворцам московским поклониться.
— Вот хорошо-то!.. Нам будет всем ехать весело! — радостно проговорила княжна Наташа.
Исполняя приказ князя Платона Алексеевича, стали быстро собираться в дорогу. И дня два спустя, после получения княжеского приказа, из ярославской усадьбы выехали княжны Наталья Платоновна и Ирина Алексеевна; с ними в одной карете ехали жена приказчика Егора Ястреба Пелагея Степановна и сиротинка Таня.
Позади их кареты ехали также подводы с дворовыми людьми и с имуществом.
Ехали под бдительным присмотром старого княжеского камердинера Григория Наумовича.
Старик был тоже рад, что пришлось ему недолго побыть в ярославской усадьбе, в этой «медвежьей берлоге»; не по нраву была Григорию Наумовичу ярославская вотчина, не знал он, как оттуда выбраться.
Старый и преданный слуга князя Полянского скучал по своем господине и очень обрадовался, когда получил приказ «собираться поспешно в Москву и везти бережно княжен».
XXXVIII
В роскошной усадьбе графа Аполлона Ивановича шли спешные приготовления к свадьбе; граф, несмотря на свою скупость, не жалел денег на отделку заново своего огромного загородного дома, похожего на дворец.
В графском саду стоял одноэтажный каменный флигель, состоявший из нескольких комнат; в этих комнатах вели уединенную жизнь бывшие фаворитки графа Баратынского, набранные из дворовых девушек, некоторые из этих несчастных жертв барской прихоти имели малолетних детей.
Баратынский содержал этих злополучных матерей и их детей очень скупо, как говорится «впроголодь», и немногим отличал он своих фавориток от прочих дворовых женщин и девушек: на них тоже лежали обязанности убирать в графском дому, шить на графа белье и т. д.; за неаккуратное исполнение граф нисколько не стеснялся наказывать их из своих рук нагайкой.
Задумав жениться на княжне, граф Баратынский волей-неволей принужден был распустить свой гарем, т. е. оторванных от семей крестьянских девушек водворить в недра родительского дома, и вот отцы и матери со слезами встречали своих опозоренных дочерей, проклиная в душе графа Баратынского, дочернина погубителя.
Очистив флигель в саду, граф переместил туда дворовых, садовников, кучеров, конюхов и охотников.
Из всех своих многочисленных фавориток граф Аполлон Баратынский был ближе других привязан к черноокой красавице Дуне, дочери зажиточного крестьянина, крепостного графа; Дуня всегда находилась при графе и попала на барский двор уже вдовою; отец рано ее выдал за московского лавочника, тоже крепостного графа Баратынского.
С мужем Дуня прожила не более года и овдовела: ее муж простудился и умер.
Молодая женщина, похоронив своего горячо любимого мужа, покинула Москву и поселилась у своего отца, в родном селе Ивановском.
Село это принадлежало графу и находилось близ его усадьбы.
Граф Аполлон Иванович как-то увидал красавицу вдову; молодость и свежесть Дуни произвели впечатление на сладострастного графа, Дуня ему понравилась, и этого было вполне достаточно, чтобы ей очутиться, разумеется против своего желания, в графском доме.
Несмотря на свои молодые годы, Дуня обладала умом, смелостью и даже хитростью, присущей многим женщинам.
Она сумела увлечь графа Баратынского, заставила его в себя влюбиться и мало-помалу стала забирать Аполлона Ивановича в свои руки.
Дуня одна только из всех крепостных и дворовых нисколько не боялась графа и обходилась с ним «по-свойски», т. е. говорила с графом как будто с равным себе человеком.
Прежде это обращение сердило графа, и он требовал, чтобы Дуня относилась к нему с должным почтением.
