лекцией в университете Британской Колумбии и решил там остаться. А наркоманов к черту. Тяжелое было время, я в эти годы даже перестал писать. Влюблялся в уличных девиц, которым было все равно с кем… Водил старый кабриолет «Понтиак» с модифицированным четырехцилиндровым карбюратором, широкими шинами и без тормозов, и вечно нас осаждали беды, вечно мы попадали в передряги, с которыми сами не могли справиться. Только уехав из Канады и вернувшись к себе в округ Ориндж, я собрался с мыслями и вновь начал писать. Встретил очень правильную девушку, женился на ней, у нас родился сын – назвали Кристофером. Теперь ему пять. А пару лет назад она ушла от меня и забрала сына. Такие дела, как говорит Воннегут. А что еще тут скажешь? Такова реальность: ты либо над ней смеешься – либо сдаешься и ползешь на кладбище.
Я тут обнаружил, что с огромным удовольствием перечитываю свое, особенно ранние романы и рассказы. Они запускают ментальное путешествие во времени, совсем как определенные песни, когда услышишь их по радио (например, слыша песню Дона Маклина «Винсент», я сразу вижу рядом девушку по имени Линда в мини-юбке за рулем желтого «Камаро»; мы едем в дорогой ресторан, я беспокоюсь, смогу ли заплатить за ужин, а Линда говорит, что влюбилась в одного писателя-фантаста намного ее старше, и я – о глупое тщеславие! – воображаю, что это обо мне, но, оказывается, она имеет в виду Нормана Спинрада, с которым я ее познакомил); разом возвращается все – странное чувство, вам оно тоже наверняка знакомо. Мне случалось слышать, что все обо мне – все стороны моей жизни, психики, все пережитое, все мечты и страхи – можно узнать из моих книг, что по корпусу сочинений можно полностью и в точности восстановить мою личность. Это правда. Так что, читая себя – например, рассказы из этого сборника, – я словно путешествую по собственному сознанию и жизни, переношусь в прошлое. Абреакция[67] – так это называют психиатры. Вот тема наркотиков. Вот тема философии, особенно громадные эпистемологические сомнения, впервые посетившие меня еще во время учебы в Беркли. Умершие друзья – вот они, в моих рассказах и романах. Даже названия улиц! Одному персонажу я дал реальный адрес – адрес моего агента. (А Харлан однажды вставил в рассказ собственный телефонный номер и потом об этом пожалел.) И разумеется, постоянная тема музыки, любви к музыке, поглощенности ею. Музыка – единственная нить, связывающая мою жизнь в единое и осмысленное целое.
Видите ли, не стань я писателем, сейчас работал бы в музыкальной индустрии, почти наверняка в индустрии грамзаписей. Помню, как в середине шестидесятых впервые услышал Линду Ронстадт[68]: она была гостьей на телешоу Глена Кэмпбелла, и о ней еще никто ничего не знал. А я, едва взглянув и услышав, последний разум потерял. В свое время я работал в розничной продаже грампластинок, в мои обязанности входило отмечать новые таланты и ставить их на видное место; так вот, увидев и услышав Ронстадт, я сразу понял, что вижу и слышу одну из величайших звезд в этом бизнесе; будущее ее простиралось передо мной как на ладони. Дальше она выпустила несколько альбомов, ни один не взлетел, но я исправно покупал их все – и вычислил даже месяц, когда о Линде узнает вся страна. Даже написал письмо в Capitol Records – объявил, что следующий альбом Ронстадт станет началом взлета, невиданного в индустрии грамзаписей. И следующим стал Heart like a Wheel. «Кэпитол» мне так и не ответил, но что за беда? Я оказался прав – и был на седьмом небе. Понимаете, вот этим я бы занимался сейчас, если бы не пошел писать фантастику. Теперь это одна из моих любимых фантазий: как я открываю Линду Ронстадт – и остаюсь в истории как следопыт из «Кэпитол», открывший новую звезду. Хотел бы я, чтобы на моей могиле написали:
ОН ОТКРЫЛ ЛИНДУ РОНСТАДТ
И ПОДПИСАЛ С НЕЙ КОНТРАКТ
Друзья ядовито посмеиваются над фантазиями о том, как я открываю Ронстадт, Грейс Слик, Стрейзанд и так далее. У меня хорошая стереосистема (по крайней мере, звукосниматель и акустика хороши) и огромная коллекция записей, и каждую ночь, с 11 до 5 утра, я пишу, надев первоклассные электростатические наушники Stax. Вот так смешиваю полезное с приятным. Что может быть лучше, чем работать и предаваться греху одновременно? Сижу, пишу, в уши мне льется Бонни Колок, и никто, кроме меня, ее не слышит. Хотя прикол в том, что слышать-то некому: рядом нет никого, все жены и подружки давно свалили. Еще одна беда писательства: это такое одинокое занятие, и оно требует такой длительной концентрации, что жена, девушка, да кто угодно, с кем ты живешь, могут не выдержать. Пожалуй, это самая горькая цена, которую платит писатель. Теперь компанию мне составляют только два кота. Как и друзья-наркоманы (бывшие друзья – почти никого из них уже нет в живых), они не в курсе, что я известный писатель, – и, как и с моими друзьями-наркоманами, меня это вполне устраивает.
Каково быть знаменитым, я узнал во Франции. Любопытный опыт. Я у них любимый писатель-фантаст, самый лучший в целом огромном мире (за что купил, за то и продаю). Я уже упомянул, что был почетным гостем на Фестивале в Меце и произнес там речь, которая, как обычно, не имела никакого смысла. Даже французы не смогли ее понять, несмотря на синхронный перевод. Когда я сочиняю речи, в мозгах у меня что-то идет вразнос; возможно, я воображаю себя реинкарнацией Зороастра, вещающего глаголы Божьи. Так что выступлений я стараюсь избегать. Позвоните мне и предложите кучу денег за выступление – я увильну под любым предлогом, откровенно и нелепо навру, только бы отвертеться. Но как же фантастично (в смысле, нереально) было оказаться во Франции и увидеть все свои книги в прекрасных дорогих переплетах – а не этот ужас в бумажных обложках, тот, что Спинрад называет «сиротские слезы»! Хозяева книжных магазинов приезжали пожать мне руку. Городской совет Меца устроил нам, писателям, банкет и прием. Я уже упомянул, что там был Харлан, а кроме него, и Роджер Желязны, и Джон Браннер, и Гарри Гаррисон, и Роберт Шекли. С Шекли я до того не встречался; оказался милейший человек. Браннер, как и я, раздался вширь. Все мы бесконечно вместе обедали и ужинали, и Браннер старался показать всем вокруг, что говорит по-французски. Повсюду бродили редакторы, издатели и журналисты.
