Их отношениям не хватало простоты. Кто-то из них нарочно запутывает другого, или они оба запутывают друг друга, или они изначально были запутаны третьим, или им и положено быть запутанными. Каждое Сашино движение можно истолковывать двояко. Когда Петр на катке приглашает всех в буфет, Саша без всяких церемоний хватает Лиду за руку: “Куда — там холодный лимонад!” То ли проявляет о ней заботу, то ли демонстрирует Петру свою власть над Лидой.
Как только начиналась оттепель, они переставали ходить на каток, но и когда примораживало, они оказывались на катке в какой-то один день, хотя никакого уговора не было и в помине. В свободные от катка дни Лида и Саша, точно сговорившись, по одному заявлялись к Юре, и тот однажды заметил, что если приходит Лида, то Сашу можно не ждать, и наоборот. Юра решил, что они поссорились. Почему они перестали встречаться у Юры, было непонятно. Еще менее понятным было, почему никто из них не мог окончательно оторваться от Юры, хотя мавр давно сделал свое дело. Какие-то таинственные силы заставляли их в определенный день встречаться на катке и не встречаться у Юры. Лида предпочитала утешать себя мыслями об исключительности их отношений, раз уж в них задействованы эти потусторонние силы, диктующие солнцу, когда ему пригревать, а когда — прятаться за тучами, и видела теперь правоту нерешительности Саши, избегавшего назначать ей свидания и передоверившего это деликатное дело природе, учитывающей чувства самой Лиды, которая после того, как Саша начал подниматься по ступенькам лестницы все выше и выше, нуждалась в передышке, в том, чтобы оттянуть то время, когда они поднимутся к почтовым ящикам и там не окажется другой парочки, и она останется один на один с Сашей — без влюбленных, без Юры, без Петра Медведева…
Вместе с тем Лида с острым любопытством приглядывалась ко вновь образовавшейся паре — Гене и Марине. Гена в один решительный момент перестал провожать Люду Свиблову — будто забыл о том, что им по пути, стал заходить за Мариной к ней домой и провожать ее из школы. Лида не могла не замечать привлекательности их открытых отношений. Марина проживала в Лидином дворе, но парочка, заметив, что Лида идет домой за ними следом, старалась поскорее оторваться от нее... Они уходили от Лиды, увлеченные своим разговором, обратив лица друг к другу, — совсем не так, как Саша с Лидой, когда каждый смотрел себе под ноги. Гена и Марина никогда не останавливались перед домом, а заходили в подъезд, поднимались к Марине и у нее делали уроки. Честная прямота исходила не только от Гены, ради Марины оставившего Люду Свиблову, но и от Марины, ради Гены покинувшей пятерку. Лида никак не могла решить, какое чувство выше и романтичнее — отчетливо выраженное или поднимающееся со ступеньки на ступеньку… Она иногда завидовала Гене и Марине и считала, что лестница, по которой они поднимались с Сашей, везет их, как эскалатор, куда-то вниз, а иногда презирала новую пару за простоту, в которой, как ей казалось, была хитрость Марины, быстренько потащившей потенциального жениха на знакомство к своим родителям, тогда как Лида находилась под смутной опекой Юры, Ксении Васильевны и Алексея Кондратовича, посторонних людей. Но она привыкла, что у них с Сашей есть кто-то третий как величина постоянная, будь это Надя Дятлова, Юра или Петр, провоцирующие Сашину активность, и Лида считала себя честнее Марины, однозначно поставившей Гену перед своими родителями, так что он уже не мог отвертеться, если что. Марину не смущало, что Генины родители, преподававшие у них в школе, относятся к ней настороженно, не считая ее достойной сына, но воевать против Марины не решались, поскольку она была любимицей Валентины Ивановны.
Лида не могла предъявить Сашу, человека не их круга, своим родителям, но родители перестали ее расспрашивать о Юре, и Юра ни разу не поинтересовался, почему это Лида и Саша стали являться к нему по одному, и тогда, как месяц из тумана, выплыла отчетливая фигура Алексея Кондратовича, решившего вдруг привлечь Юру и Лиду на свою территорию.
14
Скорее всего, Алексей Кондратович пронюхал кое-что об их отношениях с Сашей, может, увидел их обоих из окна своего дома, мимо которого они возвращались с катка, и решил, что пришла пора действовать, пока Лида еще продолжала ходить к Юре, за его спиной встречаясь с Сашей. Юра не подозревал о знакомстве отца и Лиды, Алексей Кондратович захотел показать сыну, что таковое имеет место. Этим он убивал двух зайцев: демонстрировал сыну свою близость к Лиде, делаясь для него значимой фигурой, а на случай охлаждения Лиды готовил для себя роль утешителя. То есть значение Лиды в их отношениях с Юрой не ограничивалось настоящим временем, а простиралось в будущее, когда Лида уже исчезнет из Юриной жизни. Лида не понимала, что Алексей Кондратович строит какие-то планы на ее счет, пока однажды, явившись в назначенное стариком время, не застала у него Юру. Она решила, что старый наивный хлопотун напрасно старается, сводя ее со своим сыном. Впрочем, может, Алексей Кондратович и не питал особых иллюзий, а действовал интуитивно, ведомый нетерпеливым желанием сблизиться с сыном, войти наконец в его жизнь через Лиду, поскольку Юра, настроенный матерью, несмотря на музыку и Шестопалова, полученных из рук отца, держался с ним отчужденно.
Лида полагала, что Алексей Кондратович все же сообщил Юре об их добром знакомстве, но оказалось, что это не так.
Появление Лиды было для Юры полной неожиданностью. “Этот тип” любил дурацкие шуточки, имеющие целью огорошить человека, про что Юре было хорошо известно, но его серьезно задело, что Лида пошла у отца на поводу. Он встретил ее таким подозрительным взглядом, точно пытался сличить настоящую “черную пенни” с новоделом. Юра знал, что отца иногда посещают юные особы. И вот — в их числе оказалась Лида Гарусова, главный трофей Алексея Кондратовича. Юра был реалистом и не стал обольщать себя мыслью, что Лида пришла сюда ради него. Юра не отрицал заслуг отца в своем музыкальном образовании, но во всех его хлопотах отчетливо видел мучительную подоплеку: желание “этого типа” укрепить свое влияние на сына, а через него дергать за ниточки мать. Игра отца, на взгляд Юры, была чересчур грубой и явной. Когда он подсовывал Юре переписку Амадея с Леопольдом, Юра и не думал проводить никаких лестных параллелей между своим собственным папашей и педагогом великого музыканта — Леопольдом Моцартом. Все известные Юре отцы мечтали только о том, чтобы, подобно Крону, проглотить своих сыновей с потрохами, закусить детками “Последние известия”. Отцы-молодцы. Единственное, на что были способны отцы, так это чинить гениальным сыновьям всяческие препятствия на их высоком пути к настоящему искусству. Они видели в своих детях почтенных книготорговцев, нотариусов, маклеров, в крайнем случае придворных музыкантов… Черный призрак в плаще и латах на крепостной стене Эльсинора, который хоть и скончался от яда, но заставил сына плясать под свою дудку, был для них всех примером, в том числе и для Леопольда — отца Моцарта. “Пиши популярнее, иначе я не могу больше тебя печатать и платить тебе”, — увещевал Моцарта издатель Гоффмейстер, и отец Леопольд вторил ему, что надо писать музыку “и для длинных ушей”. Беседы Леопольда с сыном о музыке нашли свое отражение в сцене явления статуи Командора, где простые трезвучия в тонике звучат замогильным холодом — это символическая звучность, означающая отца. Кто мог понять Моцарта!.. Когда либреттист Стефани написал в арии Бальмонта из “Похищения в серале” слова: “Горе покоится в моей груди…”, Моцарт яростно перечеркнул их и написал сверху: “Горе не может покоиться!” — он-то знал в этом толк и понимал, как они все — Стефани, Гоффмейстер, Леопольд — хотят, чтобы он поскорее стал покойником, погребенным в их длинных ослиных ушах, тогда бы им была обеспечена почтенная старость и свита за гробом, да, даже этими загробными тенями соблазнял сына Леопольд… Музыка, по его мнению, должна была быть нейтральной, как голоса скопцов, лишенные страсти, она обязана сохранять нейтралитет между длинными ушами и слухом просвещенной публики, между жизнью и смертью, пульс ее должен был биться ровно; а эти скачки из тона в тон без модуляций, эти резкие диссонансы, интенсивные аккорды, мимолетные темы, вспарывающие молниями нейтральную тьму, в которой, как в уютном свитке менуэта, перевязанном ленточкой, таились нависшие над человечеством грядущие обвалы, сели, землетрясения и поступь катастроф, уже слышная из-за скорбной огненной черты горизонта, они не для длинных ушей и пустых сердец… Ничего не поделаешь с отцами, воспринимающими лишь голоса кастратов, звон монет, аплодисменты публики… Теперь Юре сделались понятными рассказы отца об отношении Леопольда к возлюбленной его сына — Алоизии Вебер. Появление Лиды в квартире отца, мнившего себя новым Леопольдом, невозможно было извинить, Юра предупреждал ее насчет “этого типа”, который при всей своей хитрости был азбучно глуп, а главное — безвкусен; будь у него хоть немного вкуса, он бы не решился подстроить сыну встречу с дорогой ему девушкой и выставить Лиду, скрывавшую свои отношения с Алексеем Кондратовичем, в невыгодном свете. Но Юра умел владеть собою. Он виду не подал, как сильно разочаровала его Лида, уже два месяца втайне от него встречавшаяся с “этим типом” неизвестно с какой целью, может даже — с целью обзавестись коллекцией своих фотографий, как другие девушки. И на всем протяжении вечера, обставленного отцом со свойственным ему безвкусием и бестактностью, с крепким вином на столе, с 26-м (Коронационным) концертом Моцарта на проигрывателе, под начальное адажио которого отец попытался обнять Юру и Лиду, плюхнувшись между ними на диван, как равно близких ему людей, Юра старался думать о том, что эти двое его забавляют своей глупостью, чтобы не признаться самому себе, как больно ранила его неглупая Лида.
