При большевиках люди вообще перестали сюда ходить и, похоже, с облегчением. Отца Иринарха иногда тоже пугали эти пространства, где звук гулял как хотел: то, стоило летом открыть окно, службу не слышно было и у амвона, то, наоборот, каждое слово раз за разом отзывалось эхом, да еще многократным, из-за чего продолжать литургию не было никакой возможности. В 1922 году церковь пытались взорвать, но то ли она была чересчур прочно построена, то ли мало было взрывчатки, но серьезно повредить удалось лишь один угол, там образовалась большая дыра, по зданию пошли трещины, странным образом поделившие настенную роспись, но даже купол и колокольня устояли. К концу двадцатых годов церковь совсем опустела, часто батюшка служил для двух-трех старушек и для своего сына, который не пропуска;: ни одной службы.
Взрыв примирил Иринарха с храмом, тот сделался покалечен, слаб и потому словно сравнялся с человеком. Отцу Иринарху приходилось много и тяжело работать, чтобы прокормить себя и ребенка; он нанимался вскапывать огороды, рубить лес, плотничал, у него были хорошие руки, службы же возвращали его к жизни, были чистой радостью. Как бы отец Иринарх ни уставал и ни изматывался, он всегда полностью, не давая себе послабления, соблюдал канон, и если его собратья по сану жаловались, что валятся после литургии без ног, он, наоборот, отслужив, приходил в себя.
Среди прочего это было связано и с тем, что он очень любил сына, страдал, что почти не имеет возможности заниматься с ним, в храме же, служа Богу, он был со своим ребенком, и то, что сыну это было надо, что он приходил сюда, ради службы легко отказываясь от обычных детских забав, — все это давало отцу Иринарху силы. То были редкие и необычайно чистые отношения между сыном и отцом, но всегда в их отношениях присутствовал третий — Господь; иногда мне кажется, что Краус не знал никаких других слов, никаких других обращений к сыну, кроме слов литургии. Так что получалось, что, разговаривал с Богом, он одновременно говорил и с сыном.
Когда в двадцать втором году Бальменова вернулась из эмиграции в Россию, ей, о чем я уже говорил, было предложено место прокурора Кимр, и хотя Бальменова явно ждала другого приглашения, согласилась она без возражений. Несмотря на то, что город, как и до революции, был совсем невелик, он по своей близости к Москве, по обилию ссыльнопоселенцев и тех, кто, отбыв срок, по указу получил минус, давал неограниченные возможности быть замеченной. Пожалуй, она даже была довольна, зная, насколько легко затеряться в столице. Но главным козырем Кимр был лептаговский хор, с каждым годом собиравший больше и больше людей, о которых ей было известно, что именно они вершат дела в Кремле. Она не сомневалась, что совместные спевки с ними рано или поздно ей помогут. Все же кровавая вакханалия, которая раз за разом обрушивалась на город после назначения Бальменовой прокурором, вряд ли была связана с одним лишь ее желанием наверстать упущенное. Был и целый ряд причин, чьи корни — в тех первых годах, что она провела в Кимрах. На этом городе было завязано чересчур многое в ее жизни, чтобы она могла чувствовать себя здесь просто и спокойно.
Едва ли не с первого дня, как она приехала в Кимры, ее стал буквально преследовать тот уездный учитель, от которого в пятнадцатом году она зачала. Он молил ее стать его законной женой и забрать у Крауса их сына. Из агентурных источников ей было известно, что он и в самом деле очень скучал но ребенку; каждую неделю обязательно на весь день ездил в Константиново и там, чтобы видеть мальчика, выстаивал подряд все церковные службы — и заутреню, и обедню, и вечерню. Заходил он и в дом к отцу Иринарху. Он знал, как тот бедствует, и требовал, чтобы батюшка брал у него деньги на воспитание сына, а также хотя бы изредка отпускал его на воскресенье к нему в Кимры. На это он получал от отца Иринарха твердый отказ (впрочем, его общению с сыном батюшка не препятствовал) и тогда, чтобы хоть немного его смягчить, начинал подробно и нудно объяснять, что давно порвал с хлыстовством, вернулся в православие.
Бальменова знала, что с хлыстовством он порвал из-за нее и из-за нее, дожидаясь ее, все эти годы хранил целомудрие. Он был неплохой человек, неглуп, пожалуй что и собой недурен, и такая верность ее тронула; она вообще была рада, что город оказался для нее не пуст, что ее здесь помнят, а кто-то и ждал. Первое время она даже изредка соглашалась на прогулки с ним по берегу Волги, что некогда их и свели. Пытаясь все это в ней оживить, он водил ее по тем местам, где они гуляли накануне ночи, в которую она зачала. Впрочем, подобные намеки скоро ей приелись, и она стала ему отказывать. Потом и вовсе велела секретарше его не пускать.
Однако их отношения не были случайностью. Вернувшись в Кимры, Бальменова поначалу стремилась во всех деталях восстановить жизнь, которой жила до бегства за границу, как бы укрепиться. Но нуждалась она в этом недолго, учитель же на свою беду ничего не понял, не веря, что Бальменова больше не хочет его видеть, он стал буквально ее преследовать. Целыми днями он или дежурил около ее дома, или сидел в приемной прокуратуры. Позже дело зашло так далеко, что он, чтобы получить возможность встретиться с ней, стал десятками писать доносы на самых разных людей, часто не просто ни в чем не виновных, но и нужных партии.
С этим, наверное, еще можно было бы смириться; хуже было то, что по городу пошли слухи об их отношениях, пресечь которые никак не удавалось. Бальменова распорядилась арестовывать всех, кто их распространял, каждый из пойманных получал по пять лет лагерей за распространение материалов, порочащих советский общественный и государственный строй, и все равно она понимала, что, пока хлыст не оставит ее в покое, слухи не прекратятся. Трижды она предпринимала попытки объяснить ему это, но безуспешно. Он ничего не хотел слышать, и в конце концов она сочла себя вынужденной дать санкцию на его арест.
На процессе Бальменова была обвинителем, причем выступила с очень яркой речью (впоследствии она вошла в целый ряд юридических сборников) и добилась того, что суд, сначала вполне к учителю расположенный, приговорил его к восьми годам лагерей. Суд был показательный, проходил в актовом зале школы, где тот преподавал свою математику, и народу было много, особенно его учеников. Все же приговором она осталась недовольна и не скрывала этого. Через день она написала в область протест и, хотя высшей меры так и не добилась, но судья — давний ее противник, был отозван, а подсудимому добавили два года и дали строгий режим.
Наиболее яркой частью обвинительной речи была вторая ее половина, где Бальменова рисовала суду моральный облик подсудимого. Она начала с подробнейшего и абсолютно честного изложения всех их отношений от первой встречи и первой ночи радения, о которой, в частности, вспоминала так: «От усиленного телодвижения пришла в волнение кровь, везде разлилась приятная теплота, мысли сделались быстрыми и живыми. Скоро во мне появилась какая-то светлость, веселье. Между тем сладкие видения множились, множились, и, наконец, в душу вошла благодать, меня отпустило. Я чувствовала в себе эту благодать, всей собой я чувствовала, что на меня изливается Святой Дух, мне было свободно и легко».
Дальше она рассказывала об их отношениях в последний год, а завершающим аккордом, финалом речи стала емкая и яркая характеристика внутреннего мира обвиняемого: иногда бес словно овладевал им. Он так никогда и не наложил на себя большой печати, только малую (кстати, это ошибка, учитель вообще не был оскоплен), и вот теперь он понял, как силен грех и как велика похоть. Вожделение к ней снова овладевало им, и он снова мог, мог, будто не была от него отнята никакая его часть, он снова хотел ее и снова плоть его жаждала лишь одного, чтобы они сошлись. Жизнь больше не могла быть продлена через их любовь, это была голая, очищенная от всего похоть, не смягченная ничем похоть, похоть, лишенная какого бы то ни было прощения и оправдания. Это был грех в таком обнаженном, почти хрестоматийном виде, и то, что он поражал его обычно в церкви, посреди молитвы, посреди его борьбы со злом, то, что он нападал и в мгновение ока сокрушал его, не раз давало ему возможность увидеть вею пропасть между благом и грехом, между праведностью, святостью и пороком. Увидеть — и исправиться. Но он выбрал грех.
Многие хористы были убеждены, что после возвращения Бальменовой в Кимры она сойдется с Лептаговым. Они хорошо помнили свои прежние надежды на любовь Лептагова к Бальменовой, помнили, что не раз пытались свести их, подложить Бальменову к нему в постель. Эти попытки хора были просты и наивны, она знала о них с самого начала, и с самого начала ей это только льстило. Она и сейчас, едва снова стала петь в хоре, сделала Лептагову целый ряд вполне прозрачных намеков.
Эти настроения, что она спасет хор, если сойдется с Лептаговым, были еще живы, она немало обо всем этом себе напридумывала и одно время сильно на этот роман ставила. Однако то ли Лептагов перегорел, то ли была другая причина, но он остался к ее кокетству совершенно безучастен, да я не уверен, что и Бальменова согласилась бы на серьезные отношения, зайди о них речь. Она теперь и сама все меньше верила, что этот путь ведет к спасению.
