— Н-да… — покачал головой Панкрат.
— А делать было что, — продолжал Савельев, глядя куда-то в одну точку. — Мог я, попросту говоря, выкупить свою жизнь Федькиной головой.
Панкрат Назаров вопросительно вскинул спутанные, проволочные брови.
— Дело простое, — сказал Иван. — У Петьки Зубова тоже задача в жизни — найти и приколоть того человека, который его отца зарубил, Фёдора, значит…
— Во-он как?! — удивлённо воскликнул Назаров.
— Да… «В лицо, — говорил мне Зубов, — до сих пор убийцу моего отца помню. Усики его чёрные помню. Помню, как он оскалил зубы и на меня шашкой замахнулся… — Фёдор же тогда чуть и мальчишку не срубил в гневе… — А дальше, говорит, ничего не помню». Ну, а я ничего из того утра не забыл. Стоило мне сказать, кто отца его зарубил, Зубов бы али Косоротов этот самому Кафтанову головёнку отвернули бы, если б он тронул меня. К тому же как-никак жизнью мне Петька Зубов обязанный. А что мне было не сказать? За что сижу, кто меня посадил? Он, Федька, братец мой… Жалеть мне его из какого резону? Да и сам Макар Кафтанов, может, отменил бы свой приговор. Анне он тоже не простил, что она за Федьку вышла, что в партизанах была. Рано или поздно придушу, говорит, сучку краснозадую.
— И что ж, не сказал? — осторожно спросил Панкрат. Он опять скручивал папиросу.
— Так вот и не сказал, — вздохнул Иван. — А теперь думай: я осуждённый как враг народа, Макар по уголовной статье сидит, но этот уголовный тоже враг, и он хочет меня, врага, уничтожить, «исходя из теории насчёт борьбы классов». Как нас Яшке Алейникову распутать, если мы сами не можем распутаться?
Долго молчал председатель, мял толстыми, негнущимися пальцами самокрутку, крошил её обратно в кисет.
— Да, жизнь… — промолвил он наконец задумчиво. — Ну, а всё ж таки тоже любопытственно мне, не осуди уж… Про Фёдора не сказал, то как же в живых остался?
— В карцер сел, — спокойно ответил Иван.
— Как в карцер?
— На другой же день не пошёл на работу. Не пойду, говорю, и всё. Старосту барака выматерил. Ну, меня живо в карцер на двадцать суток, в одиночку. А потом… Под счастливой всё же я звездой родился. Пока сидел, Косоротов, Зубов и Макар побег совершили. Видно, случай подвернулся. Косоротова овчарки заели, а Макару с Зубовым удалось уйти. Из карцера я вышел, с полгода пугливо озирался: ежели Макар оставил кому свой приговор, всё равно пристукнут. Нет, пронесло…
Председатель колхоза слушал, чуть склонив голову, пощипывал бороду.
— Н-нет, паря, — произнёс он со вздохом, отвечая каким-то своим мыслям, — всё ж таки я при своём остаюсь, не оправдываю Якова. Не должен в одну кучу он всё сгребать. Не должен потому, что власть ему от народа большая дадена. Узлы всякие распутывать должен, добираться именно до истины — кто в самом деле молится, кто для вида рукой махает. А то что же получается? Как по старинной пословице: должен поп ночью с попадьёй лежать, а он монашку за алтарём тискает… С тобой-то ладно — накуролесил в жизни. А вот хотя бы этих троих за что — Баулина, Засухина Василия, Кошкина? Знаешь, что их тоже…
— Говорила счас Агата.
— Я же воевал с ими и после хорошо знал. Душевные люди, хотя не шибко грамотные. Да и все-то мы… Приедешь в район — со всякой болячкой к им, как к родным, идёшь. Одно слово — своя власть, понимающая… Или вот нашего Аркашку Молчанова в пример возьми. Уж этот-то на глазах вырос, когда спать ложился или когда в сортир садился — всё на виду. А тоже враг, вишь ты, оказался. Доселе сидит. Это как?
— Про тех троих не знаю. А Молчанов — по глупости, — сказал Иван.
— По чьей? — нахмурился Назаров.
— По своей, — ответил Савельев спокойно. — Когда меня крутили с этими лошадьми, Аркашку всё допрашивали, стращали: зачем-де врёшь, что Инютин цыганам лошадей свёл, сколько, мол, Иван Савельев тебе за эту ложь дал, за сколько продался?
— Откудова ж ты знал?
— При районной КПЗ я сидел, в камере предварительного заключения то есть. А в этой камере всё известно. Чёрт его знает, как туда все слухи да известия доходят, а только доходят, всё там обсуждается на сто рядов. Ну вот… Аркашка молчал-молчал да и брякнул: вы, ежели поставлены на это, так разбирайтесь по справедливости, а нечего заставлять невинных оговаривать… Ну, и прорвало его. Такие-сякие вы, дескать. Ты-то, Панкрат, знаешь, прорвёт Аркашку раз в год — и вывалит он что надо и что не надо, всё до кучи. Наговорил, в общем, лишнего вгорячах…
Панкрат Назаров выслушал всё со вниманием. Когда Иван замолчал, опять отрицательно махнул головой:
— С ним — пущай оно так. Только оно как-то не так… А?
Панкрат неотрывно смотрел на Савельева, ждал ответа.
— Ты всё спрашиваешь, — сказал Иван с лёгкой грустью. — А я что тебе могу объяснить? Не того ума человек. Кружится жизнь, как сметана в маслобойке. Потом из сметаны масло получается.
— Как это понять?
— Ты думаешь, тот же Яшка Алейников не хочет добра, справедливости? — вместо ответа проговорил Иван.
— Ну?
— За что же он воевал тогда? Жизни не жалел, под пули лез? А жизнь-то, поди, тоже у него одна? И как всякому дорогая ему?
— Ну? — ещё раз спросил Назаров.
— Туго справедливость людям поддаётся, вот что. Достигается трудно.
Панкрат ещё посидел неподвижно, встал, тяжело разгибаясь, с удивлением увидел в кулаке кисет, сунул его в карман, усмехнулся.
— Чудно получилось… Я пришёл пощупать: как ты, не озлился на людей ли? Вроде бы вразумить тебя пришёл, поучить чему-то. А вышло наоборот как-то. Яшку вон оправдываешь.
— Зачем? Я его не оправдываю. Я сказал — зла на него не держу.
Распахнулась дверь, через порог шагнул парнишка лет тринадцати, невысокий, белявый, как Иван, с такими же серыми глазами, крутым лбом. Он был бос, в выгоревших, порыжелых, запылённых штанах, которые торчали на ногах трубами, в чёрной, мятой рубахе с расстёгнутым воротом. В руках у него был кнут.
Перешагнув через порог, парнишка прижался к стене, испуганно и недоуменно переводя глаза со своего отца на председателя колхоза и обратно. На лбу у него выступили бисеринки пота. Савельев медленно качнулся к сыну:
— Вот ты как вырос… Володенька… Здравствуй, сынок!
Володька молча уткнулся лицом в отцовское плечо…
* * * *
От прошедшей грозы не осталось и следа, земля жадно всосала дождевые лужи, лишь обмытые от пыли дома, деревья, травы выглядели посвежее, чем утром.
В Михайловке по-прежнему было пустынно и глухо. Под стенами домов лежали распаренные, с раскрытыми клювами куры, деревенские собаки забивались в тень и, обессиленно вывалив длинные розовые языки, часто и тяжело дышали.
Над Михайловкой, над Шантарой, над всей округой и, казалось, над всей землёй лежала эта мёртвая тишина, а в чистом небе яростно полыхало солнце. И никак нельзя было представить, что где-то в этот час нет ни тишины, ни чистого неба, ни солнца, что вся земля и небо завалены грохотом, воем, дымом, человеческим плачем, что уже несколько часов по земле идёт война.
…Антон Савельев брёл по Дрогобычскому шоссе. В руках у него болтался смятый пиджак, он часто вытирал им грязное, потное лицо. Солнце ныряло в жирных клубах дыма, но в редкие минуты оно выкатывалось на чистую поляну неба, и тогда Антон соображал, что время далеко за полдень.
В те редкие минуты, когда небо очищалось от дыма, Антон видел, как немецкие бомбардировщики стаями плывут и плывут на восток. Они летели теперь высоко, направляясь, видимо, в глубокий тыл, монотонно, как мухи, жужжали.
Где-то по сторонам шоссе глухо бухали зенитки, Антон видел белые ватные гроздья разрывов. Но зенитки почему-то не доставали до самолётов, не причиняли им никакого вреда. «А истребители? Где же наши истребители?!» — с нетерпением, с яростью думал Антон.
— «Ястребок»! Наш, глядите! И-16! И-16! Счас даст! Счас даст! — услышал он вдруг.
В небе сквозь дымные полотнища пронёсся небольшой самолётик со звёздами на крыльях. Движение на шоссе остановилось, задрав головы, люди смотрели вверх. «Ястребок», взвыв, отчаянно кинулся в самую гущу немецких самолётов. Но тут же задохнулся, распустил за собой длинный хвост из кроваво-чёрного дыма и, косо прочертив небо, рухнул на землю недалеко от шоссе. Там, где он упал, глухо лопнуло что-то, земля чуть дрогнула. Люди, бросив повозки, побежали сквозь лес к упавшему самолёту. А Савельев вдруг круто повернулся и зашагал назад, к Перемышлю.
Он брёл по обочине. Навстречу ему, по левой стороне шоссе, шли и шли подводы и грузовики с узлами, чемоданами и просто кучей набросанного тряпья. На этом тряпье, на узлах сидели дети, женщины, старики. Мужчины шли пешком, катили перед собой ручные тележки с теми же узлами и чемоданами, многие тащили эти чемоданы в руках. Дети плакали, напуганные необычным столпотворением, просили есть, женщины обезумевшими глазами смотрели на всё происходящее, крепко прижимали к себе детей, шофёры грузовиков яростно жали клаксоны, что-то кричали, высунувшись из кабин, прося, очевидно, передних двигаться быстрее. И всё это тонуло в вое и грохоте металла, в густой пыли, в чадном бензиновом угаре, потому что по правой стороне шоссе, в сторону Перемышля, шли танки, бронетранспортёры, зелёные грузовики с красноармейцами, с ящиками, с мотками колючей проволоки.
