А Куприянов выступал каждый день. Он официально объявил о реабилитации Тарабрина, великого реформатора, а себя обозначил как преемника его курса. Были, наконец, опубликованы подробности случившегося с Тарабриным. Оказалось, что мятежный генерал-прокурор кончил трагически: его поместили в один из самых закрытых исправдомов, где он скончался через шесть лет после смещения с должности. К тому времени, как гласили опубликованные документы, он почти совершенно утратил речь и стал немтырем. Весть об этой ужасной судьбе, без сомнения, повлияла на скорейшее принятие указа об освобождении всех безвинно пострадавших от курсов исправления речи, как теперь официально стало принято именовать немтырей. Тысячи их вышли на свободу и заполнили улицы. Народ смотрел на них с жалостью. Им негде было работать: в указе не предусматривалось никаких мер по социальной реабилитации. Партия приняла экстренные меры — на некоторые должности, чаще всего административные, немтырей стали принимать вне конкурса и без прохождения логопедической проверки. Однако ситуации это не исправило, поскольку многие немтыри утратили не только речевые способности, но и навыки жизни в обществе. Начала расти преступность.
Слова Куприянова о необходимости многопартийной системы в один прекрасный день обернулись делом. Следующим шагом после реабилитации Тарабрина стал призыв Куприянова к «действующим общественным движениям и организациям» формировать партии. Поскольку, кроме тарабаров и лингваров, никаких «общественных движений» в стране не было, они первыми и откликнулись на призыв генерал-прокурора. На следующий же день активистами-тарабарами была зарегистрирована партия «Истинно-Надодное Дело». Лингварская Партия Языка возникла несколькими днями позже.
Перед Высокой Управой встал вопрос — насколько легитимны эти партии, против которых выдвинуты официальные обвинения в орфоэпических преступлениях? И Куприянов решил этот вопрос очень просто: особым указом была объявлена амнистия всем тарабарам и лингварам, обвиняемым по орфоэпическим делам. Прежде переполненные тюрьмы опустели. На родину вернулись из эмиграции вожаки тарабаров, среди них — Дуководитель Гоманов. Он прибыл в запечатанном вагоне. На вокзале он произнес речь перед собравшимися, объявив о том, что Царство Истинного Языка вот-вот наступит. Поползли слухи, что он шпион иностранных разведок.
Ужас и паника в логопедических органах не поддавались описанию.
— Что он делает?! Это же конец всему!
Отмечали усилившуюся гундосость Куприянова, изумлялись:
— Кто пропустил? Это волк в овечьей шкуре!
На этом фоне определенным диссонансом звучали выступления Ирошникова. Отмечая, что страна встала на путь демократических перемен, главный логопед подчеркивал важность основных орфоэпических законов и определяющую их роль в сдерживании языковой деградации. Ирошников выступал никак не реже Куприянова, и оба не уставали повторять подчеркивать важность реформ и сохранение основных законов. При этом Куприянов с некоторыми оговорками допускал пересмотр законодательства и правку отдельных статей, а Ирошников, словно пытаясь удержать позиции, раз за разом требовал сохранения всего корпуса языкового законодательства, который, по его словам, является главным правовым инструментом сохранения языка как будущего страны.
Внутри касты начала формироваться оппозиция Ирошникову. Ее движущей силой был Страхов, поддерживаемый консервативным крылом. Оппозиционеры хотели назначения на пост главного логопеда кого-нибудь из Мезенцевых, которые традиционно придерживались консервативных взглядов. Страхов ратовал за созыв широкой ассамблеи, где кандидатура нынешнего главного логопеда будет поставлена на голосование. После каждого нового выступления или указа Куприянова сторонников созыва ассамблеи внутри касты становилось все больше.
На этом фоне руководству логопедии нужно было срочно бороться с главным обвинением внутренней оппозиции — в том, что впервые за много лет Партия невозбранно назначает своих кандидатов на должности, а следовательно, логопедия как институт фактически перестала существовать. Ирошников понял, что своими силами организовать речеисправление не удастся, поэтому необходимо привлечь к делу старые кадры. Но привлекать следовало только тех специалистов, против которых не выдвигалось обвинений в злоупотреблении служебными обязанностями.
Таких было много, но практически все речеисправители после разгона ведомства затаили обиду на власть. Этот лед необходимо было разбить. Но кому было поручить эту нелегкую задачу? Времени на раздумья у Ирошникова не было. Среди логопедов был один-единственный человек, досконально знавший проблему. Этим человеком был Рожнов. Ему-то особым поручением и было приказано заняться спешным рекрутированием незапятнанных речеисправителей.
Рожнова приказ ошеломил. Ему давно было ясно, чтó он в своем рвении разделаться с речеисправительскими злоупотреблениями наделал. Но падение ведомства произошло так скоро и так неожиданно, что он не понял, виной ли тому его рвение или обстоятельства и без его вмешательства сложились бы для речеисправителей столь же несчастливо. Одно он понимал — ликвидация ведомства принесла и еще принесет разные беды. Цепь логопедических проверок потеряла одно, совершенно незаменимое, звено. Вместе со всеми он ломал голову над тем, чем можно его заменить, и приходил к страшному выводу: касте логопедов, да что там — всей политической системе страны — нанесен беспримерный удар, и последствия этого непредсказуемы.
Поначалу он не мог себе представить, как можно начать наводить мосты. Эти люди потеряли все. В один момент их лишили должностей, льгот, чинов, против некоторых были заведены уголовные дела. Многие в ожидании следствия сидели под домашним арестом. Рожнов знал, сколько речеисправителей числили его личным врагом. При таких обстоятельствах его посольство воспримут как оскорбление. Но ничего другого ему не оставалось, и он скрепя сердце поручил составить список людей, которых прежде всего планировалось привлечь к работе. Визиты он решил наносить лично, без помощников — ведь на инспекции он когда-то приезжал не один и сейчас не хотел, чтобы у бывших речеисправителей возникали нежелательные ассоциации.
Свой объезд он начал со старого портового квартала, где дома чередовались со складами, лавками и крошечными неприветливыми кабачками. Рожнов приткнул машину у какого-то ветхого строения, перешел площадь, превращенную в рыбный рынок, и зашагал по улице, уставленной длинными темными суровыми домами.
Внезапно из какого-то подъезда появились трое и перегородили ему дорогу. Двое, оба верзилы, были в черных ватниках и бесформенных кепках. Лица их поражали какой-то одинаковой безгласной бессмысленностью. Третий, небольшого роста человек, был в куцем пальто и мятой шляпе и чем-то напоминал уличного актера — может быть, лицом, худым, горестным и очень выразительным. Этот человек шагнул к Рожнову и ткнул ему небольшой плакатик с надписью: «Деньги давай!»
Двое верзил как по команде показали Рожнову короткие моряцкие ножи.
«Немтыри!» — подумал Рожнов, делая шаг назад. В последнее время много их от отчаяния занялось разбойничьим промыслом. Он не испугался, но едва подавил в себе желание оглянуться, которое могло бы быть воспринято как сигнал к атаке.
— Ребята, — негромко произнес он, зная, что его не слушают, — может, поговорим?
Бессмысленные лица не изменились, и неизвестно, чем бы это кончилось, но тут человек, похожий на уличного лицедея, видимо, вожак, неожиданно вытолкнул из себя странный короткий звук — вопль изумления. Он вглядывался в Рожнова, будто узнавая, а потом стал быстро писать что-то прямо на плакатике, поперек грозной надписи. Он протянул плакатик Рожнову, и тот прочитал:
«Юрий Петрович! Это вы?»
Двое в кепках непонимающе переглянулись.
— Я, — подтвердил Рожнов.
«Простите, ради Бога! Я вас не узнал! Я Федосов, вы меня не помните!» — быстро чертил человек, уснащая каждую фразу восклицательным знаком.
— Не помню, — с виноватой улыбкой ответил Рожнов.
«Я знаю, вы не можете меня помнить! Вы были у нас с проверкой! Нас недавно выпустили, а директора исправдома посадили!»
— Какого исправдома? — спросил Рожнов, краем глаза наблюдая за движениями двух других немтырей: тем, видимо, не нравилось, что их подельник вступил в какие-то переговоры с жертвой. Но ножи они спрятали.
«Широковского! Я там восемь лет пробыл, а эти еще больше! Вы нас извините!!!» — быстро писал человек.
— Ничего, ничего, — произнес Рожнов.
Двое других начали приближаться, но их вожак повернулся к ним и издал низкий неописуемый рык. Последовал странный диалог, состоящий из чудовищных звукосочетаний — гука, рокота, рычания, мява. Верзилы брызгали слюной, и все трое размахивали руками. В конце концов, вожаку, по-видимому, удалось что-то втолковать им: они замолкли и стали смотреть с уважением. Вожак повернулся к Рожнову и написал на плакатике:
