− Антип, сын Академика. Забьём «козла»?
− С радостью! — откликнулся раз его бывший приятель, которому он предлагал вместе поступать в семинарию и который по-прежнему коротал вечера за картами, только преферанс после смерти тётки, носившей чёрный парик, сменил «гусар» с «болваном», откладывая который, он непременно вспоминал покойную, проверяя потом, сколько бы взяток она прибрала, и думал, что эта сдача — как рюмка водки под срезкой на её поминках. Батюшка Никодим достал комплект домино, при этом задравшийся рукав обнажил кисть с часами, и приятель, бросив на них взгляд, закричал:
— Боже, меня заждалась тётушка!
Батюшка Никодим долго смотрел на его удалявшуюся спину, плешивую голову, непроизвольно трогая ладонью свою, вспоминал их разговор перед поездкой в семинарию и сожалел, что в тот момент у него не нашлось своих тётушек. Всё больше погружаясь в своё безумие, он выбросил «мобильный», по которому непрерывно просили советов его духовные дети, предварительно разослав эсэмэску: «Неужели и чёрные дыры, поглощающие звёзды, создал распятый в Палестине?» Встречая его отсутствующий взгляд, Архип видел, что брат, прорвав ограждения времени, точно перекусив их колючую проволоку, снова попал в запретную зону детства и, заразившись его примером, достал одеяние церковного служки, подаренное о. Мануилом, − вытертый чесучовый подрясник, который так и остался ему велик, и пока батюшка Никодим, засунув в рот, сосал грязный палец, помогал в литургии, расставляя по местам утварь, созывая прихожан звоном маленького, висевшего при входе колокола, а когда у него снова прорезался голос, взошёл на клирос. Его посеревшая кожа была натянута прямо на кости, о которые, задев, казалось, можно ушибиться так же больно, как о дверной косяк, а единственной округлостью, напоминавшей о прежнем Архипе, кроме головы, оставался заметно выпиравший живот, на котором он постоянно держал худые, синие от вен, руки.
Так всё встало на прежнее место, будто и не прошло столько лет. Братья опять вернулись в то время, когда гоняли во дворе набитый тряпками мяч, играли в лапту, подсекали скакавшего в воздухе «чижика», бросаясь гурьбой подсчитывать очки, когда, свернув газету в широкий конус, окунали её в мыльницу, выдувая огромные переливчатые пузыри, которые, кружась, поднимались выше гаражей, выше деревьев, выше самого дома, улетая за канал под их восхищёнными взглядами, когда им казалось, что, возносясь на небо, туда, куда попасть невозможно, цветные шары передадут от них весточку, на своём языке рассказав об их жизни обитавшим высоко ангелам.
У братьев опять появилась корь, которой они переболели в детстве, ссадины на коленках они мазали зелёнкой, страдали застенчивостью, страхом перед взрослыми, а по ночам занимались онанизмом. К Антипу вернулась его задиристость, а Архип опять не мог причаститься, став крайне брезгливым. Весь день братья проводили вместе, став опять похожими, будто оставались мальчишками, а по вечерам шли на канал слушать, как, высунув из тины квадратные головы, свистят сомы. И всё же они продолжали жить порознь, замкнувшись в скорлупе своего неразделённого безумия, которое было не проклюнуть ни доносившимся, как в детстве, крикам чаек, ни дрожавшим на ветке от порыва ветра и падавшим, пробивая листву, когда он стихал, желудям, ни зычному голосу Академика, который звенел в их сердцах, повторяя одно и то же: «Видите, ваш отец выше всех!» Так что, когда их признали слабоумными, Виолетта Кульчая взяла опеку сразу над обоими, путая, за кем она была замужем сначала, а за кого вышла потом, и этим повторила картину их детства, когда опекуншей у них была Изольда. Теперь братья опять водили во дворе в «прятки» с детьми, объявляя своими громкими, хорошо поставленными голосами, когда шли искать, так что в испуге разбегалась вся округа, даже те, кто не участвовал в их затее. Широко расставив руки, как огородные пугала, они переваливались, топча траву на газоне, и им казалось, что они всю жизнь провели за игрой в жмурки — начали с ребятнёй, продолжили со взрослыми, а закончили опять с детьми. От этих мыслей им делалось весело, и они нарочно пропускали проскальзывавших под руками малышей. Но если Изольда пережила мужей, то Виолетта Кульчая умерла вперёд своих выживших из ума супругов, освободив их от постыдной опеки, и им ничего не осталось, как провести последние дни в приюте для слабоумных.
Помешательство батюшки Никодима сочли дурным знаком. «Что это за дом, − перешёптывались прихожане, − в котором даже вера не страхует от безумия?» И вскоре церковь закрыли, устроив в её помещении круглосуточный магазин «24 часа». Увидев перемену, батюшка Никодим посчитал её очередной проделкой Нестора, которого до сих пор считал домоуправом, не ведая про Луку, и отреагировал соответственно: «И это прогресс? А зачем нам его блага, если мы — дерьмо? А оно везде дерьмо — и в выгребной яме, и в золотом горшке!»
Способность создавать что-то оригинальное передаётся по мужской линии, способность копировать — по женской. После неудачного сватовства Марата Стельбы к сёстрам-близняшкам Авессалом, несмотря на отцовские отговоры, женился на одной из них. И едва увяли цветы на могиле Марата Стельбы, как она родила двойню. Близняшек. Лизу и Лиду. Взявшись за руки, сёстры бегали по дому, копируя друг друга, повторяя движения, бантики, заплетённые косички, так что казалось, будто девчушка несёт сбоку зеркало в свой рост, вызывая всеобщее умиление, они оглашали лестницы звонким смехом, сменившимся по мере того, как подрастали, девичьими перешёптыванием с его секретами и тайнами. Авессалом хотел быть могучим дубом, вокруг которого собирается семья, а от него разбегались, как тени от фонарного столба. И постепенно его семейная жизнь превратилась в ад.
− Ты казалась умнее, − шипел он, глядя, как жена вертится перед зеркалом. Она не выглядела на свой возраст, а до сих пор была как девушка, которая кажется старше.
− Умной надо быть до свадьбы, а потом можно и расслабиться, − красила она губы, и, схватив сумочку, сбегала к очередному любовнику.
− Животное! − орал он вдогон.
− А знаешь, чем животное отличается от человека? — остановившись, мурлыкала она. — Человек за ним ухаживает.
И Авессалом только сейчас, будто и не прожил вместе с нею столько лет, заметил, что жена чуть косит и, когда нервничает, ресницы у неё хлопают по носу. «Не проведёшь!» − читается в каждом их взмахе. Он будто впервые увидел эту женщину, с которой нажил двух дочерей, решив, что перепутал, что видит перед собой не жену, а её сестру-близняшку с родинкой под правым соском, когда-то принявшую его, чтобы не упускать клиента. Авессалом бродил по опустевшей квартире, рассматривал фото дочерей, которые пропадали где-то за каналом, растворившись в холодном космосе, и, хлопнув дверью, спускался в бар.
− Как отца не стало, всё наперекосяк, − плакал он в жилетку усатому бармену. — Всё стало пресным, безвкусным: мысли, женщины, спиртное… Видишь, я пропил все деньги, а толку? Трезв, как стекло! А мясо? Где кровь? Жилы? Один цвет, точно подкрашено…
− Смерть отца тут не при чём, − вздохнул бармен, разглаживая монеткой рыжий ус. — У всех та же история, по клиентам вижу. Раньше с пары рюмок языки развязывались, а сейчас? Коньяк пробовали? А виски? Первый сорт! Но не пьянит. А запах? Хуже дерьма! Хуже блевотины! Его просто нет.
− Отец, чопорный ханжа, говорил, в их поколении секса не было, − оживился Авессалом. — А теперь один секс: вышел за порог — прощай навеки, любимый!
Бармен кивнул на игровые автоматы.
− Я тут электронный симулятор поставил − надо ключи искать, а цель — суперключ, который за семью печатями. Но он ко всему подходит: замкам, сердцам, женщинам. Играют! И верят, что стоит его найти, всё наладится! А почему? Этот ключ — деньги! И нас завели, как игрушки, и мы стали без свойств. И мы не знаем, что ничего не знаем. И не хотим знать.
Они были как тетерева на току. Каждый пел о своём, но иногда, в унисон.
− Убить её — и то не могу, − качал головой Авессалом, барабаня по столу пальцами. — Ни любви, ни ревности… Одна стерильность душевная… Старость?
− Сегодня только за деньги убивают, − выстукивал бармен на стойке военный марш. — И живут как запрограммированные, а умирают, будто шнур из розетки выдернули. А старость мы давно проехали. Мы давно умерли, я и стены обил пластиком, и лампы бактерицидные — как в морге…
− Я смотрю на дочек — мечутся, как белки по клетке. Чего-то ищут, а чего не знают? Так и не ищут! — гнул своё Авессалом. — А разговоры? Хи-хи, да ха-ха. У обезьян слов больше! А попробуй скажи — ты старый, тебя бросили, вот и злишься! А все эти декорированные авто? Мягкая мебель, галстук в горошек, разговоры о кухне…
− Раньше говорили на кухнях, а теперь о кухне, − вставил бармен.
− Фильмы смотрят — завидуют: как же там живут! Ездят за моря. А там — такие же!
