- Гелиополь, - он тихо произнес это слово, полунежно, полутаинственно, как заклинание судьбы. В этот полуденный час море, покрытое рябью, было темно-синим, как шелк в мелкий рубчик; бастионы резко выделялись на фоне неба, не отбрасывая теней. В ярком свете их контуры проступали неестественно резко. Ежедневно до наступления периода муссонов солнце светило с безоблачных небес. Свет обрушивался внезапно, как гром литавр. Огромные небесные часы неумолимо начинали каждое утро свой бег и заставляли людей двигаться и жить на этой ярко освещенной сцене, не спрашивая их, хватает ли у них на то сил. Луций мысленно видел вымершие гавани на далеких берегах, выцветшие города по кромке бескрайней пустыни. Колодцы, вырытые по приказу Искандера, высохли, а с ними и цветущие оазисы, окружавшие их. Дома и дворцы, высокие обелиски и сторожевые башни, вокруг которых ходила по кругу тень, были свидетелями безвозвратно ушедшей жизни. Только гробницы да катакомбы остались после них на земле. В пыль обратились цветы, плоды, лона прекрасных женщин, десницы воинов и лики царей. Мертвые города походили на высохшие морские раковины, рассыпавшиеся на берегу. Остались названия, такие, как Троя, Фивы, Кносс, Карфаген, Вавилон. "Дамаск уже не будет больше городом, лишь грудой камней". Потом исчезли и названия, как стираются надписи на могильных камнях. Что могло означать то, что жизнь в этих огромных городах-раковинах замерла на несколько столетий? Ради чего тогда все битвы, эти неслыханные усилия? Прах побежденных и победителей смешался на покинутых базарах, на площадях перед обгоревшими дворцами, в обезлюдевших увеселительных парках. Создатель уже оплакал это. Для чьих очей предназначалось это зрелище? Если бы линии жизни не пересекались где-то очень далеко, не имели бы продолжения в вечности, торжество смерти казалось бы конечной целью. И тогда не было бы иного смысла, кроме как попытаться извлечь до того для себя пользу - вкусить немного сладости, прежде чем увянут цветы, испить немного нектара, добытого себе в награду. Он сидел в саду "хозяйства Вольтерса", на склоне холма, откуда были видны Дворец и Морской собор. Здесь еще сохранился сельский тип местности; виноградники и пригородные садочки перемежались с городской застройкой земли. Руины заброшенных вилл тонули в разросшейся зелени. Остатки акведука спускались по склону холма вниз, к городу; большие синие кисти глициний раскачивались, свисая с арок. "Хозяйство Вольтерса " было расположено в стенах старой молочной фермы; сад примыкал к кладбищу. Мраморные могильные камни просвечивали сквозь зелень - давно уже умерли и те, кто когда-то ухаживал за этими могилами. Стояла субботняя послеобеденная пора; в саду еще было пусто. По субботам конторы закрывались раньше, за исключением Центрального ведомства, которое, будучи атеистической организацией, жило и работало в другом ритме. На Луцие была традиционная форма соратников по службе синий комбинезон с вышитым орлом на груди. Одежда была одинаковой для всех, как мужчин, так и женщин, служивших в конторах и войсках Проконсула. Самое приятное в этой одежде была ее анонимность; не требовалось ни орденов, ни знаков различия, так что сама собой как бы отпадала принадлежность к касте военных, а с ней и необходимость отдавать честь. Появился слуга в полосатой льняной куртке и пошел по дорожке вверх. Он вытер стол и поставил две розетки с зернышками граната. Темно-красные грани ягод проглядывали сквозь тонкий слой сахарной пудры, подмокшей по краям и пропитавшейся их "кровью". Расположенный практически в городе, сад Вольтерса посещался довольно редко. В одном из его уголков находилось ателье Хальдера. Луций и Ортнер иногда наблюдали там за работой художника. До обеда приходили отдельные посетители, они пили молоко или родниковую воду, а литераторы искали здесь уединения для себя. Их можно было видеть сидящими в зеленых беседках с книгой, рукописью или корректурой на столике. В одни и те же часы приходили сюда, как на работу, странные люди, отсиживали положенное время и уходили: какой-то инвалид кормил голубей, уже поджидавших его, - они взлетали ему на плечи и клевали зерна прямо у него изо рта; другой незнакомец каждое утро играл со своим приятелем, возможно, плававшим на кораблях или жившим на островах в ссылке, в шахматы. Он долго обдумывал свои ходы и передавал их потом по фонофору. По вечерам "хозяйство" оживлялось; приходили влюбленные парочки и устраивались в гротах. Слышалась приглушенная музыка, звучавшая в ночном воздухе, и крупные бражники вились вокруг цветных лампионов, которые старый Вольтере зажигал свечой, укрепленной на длинной палке. Луций вспомнил июньские ночи, когда в кустах и на кончиках травинок светятся, вспыхивая, светлячки, откуда снимаются потом в брачный полет. Их светящиеся точки сливаются на фоне темного неба с мерцанием звезд и светом падающих метеоритов, а также с отблесками играющих прибрежных волн и огоньками судов в морской дали, так что возникает ощущение, будто находишься в центре крутящегося шара, расписанного светящимися письменами. В безмолвные полуденные часы из рощ Пагоса сюда залетали птицы. Над зарослями цветущего кустарника жужжали пчелы, зависая легким облачком над цветком и выпивая длинным хоботком сладкий сок. С дуба сорвалась с резким криком сойка. В Бургляндии эту разбойницу называли "маргольф", и сокольничий порой приносили с собой из дубрав еще не оперившихся птенцов. К одному такому птенчику, самцу, которому он дал кличку Карус, Луций очень привязался; он вырастил его и приручил настолько, что тот даже сопровождал его во время прогулок по лесу. Карус вспархивал на макушки деревьев и садился опять, словно ручной сокол, на руку. Он мог также произносить своим резким голосом некоторые фразы, например: "Луций - хороший". Он научился подражать кукованию кукушки, чириканью воробья, звуку колокола и дзиньканью отбиваемой косы. Луций очень любил эту птицу, он даже вспомнил, что у него, когда он гладил ее красновато-серые перья, зародилось подозрение о существовании неведомых ему ласк. Карус жил у него почти целый год, пока однажды весной его не поманила к себе самка, он метнулся стрелой и исчез. Сколько Луций ни звал его, тот не вернулся. Он шел за парочкой до самого края леса; там он услышал еще раз донесшееся из густых крон деревьев: "Луций - хороший", прозвучавшее как прощальный привет. Он долго тосковал по своему пернатому другу. Даже мысленно следовал за ним в его новую жизнь, полную радостных перелетов в пронизанном солнечными лучами лесу, воркования в тенистой листве, где они свили уютное гнездышко из сухих травинок, выложив его перышками и мягким мхом. Часто, когда ветер, со свистом гулявший по зубцам замка, будил его по ночам, он думал о своем друге, что тот, хотя его и раскачивает ветром, надежно укрыт со своей семьей в теплом гнездышке. Карус был там в безопасности, не мог затеряться в огромном лесу, на воле, откуда пришел к нему и куда опять вернулся. "Теряй, чтобы обрести", - гласило одно из правил Нигромонтана. Ветхий забор отделял сад от кладбища. Отдельные столбы местами были заменены и выделялись своей белизной. На одной из этих сверкающих макушек грелось в лучах солнца на высоте плеча Луция живое существо размером с рисовое зернышко. Оно было черным, как смоль, и держало свое остренькое брюшко поднятым в небо, как факел. Когда блуждающий взгляд Луция остановился на нем, он увидел второе такое же существо, кружившее вокруг столба и тоже севшее на макушку. Оно было как две капли воды похоже на первое, только длинные нижние крылья расстилались шелковым шлейфом по камню, пока оно их не подобрало, сложив аккуратненько. Потом самец осторожно приблизился к партнерше, та так и замерла на месте, ощупал ее своими усиками, как двумя темными бусинками, и начал деловито суетиться вокруг нее. Наконец он обхватил ее своими лапками и полностью накрыл собой. Солнце все еще набирало свою огненную силу, рисовало на столе зеленые пятнистые тени. На деревьях распевали птицы, прыгая с ветки на ветку. В неподвижном воздухе смешивался запах цветов. Парочка опять разделилась. Они бесцельно блуждали сейчас по макушке столба, словно ослепленные ярким светом. Потом эти химеричные создания раскрыли свои крылышки и взмыли в воздух. И тут на дорожке, увитой зеленой аркой растений, показалась Мелитта и стала подниматься наверх. На ней было светлое фигаро и юбка, собранная на бедрах в складки. Над правым ушком сидела шляпка величиной с гнездо колибри, напоминавшая скорее игрушечную корону. Девушка подошла, покачивая бедрами, и протянула ему руку. - Ах, зернышки граната - и две порции? Значит, вы были уверены, что я приду? Луций посмотрел на нее. Она была свежа и живительна, как цветок из этого полуодичавшего сада. От нее исходила природная сила. Верхняя губка была чуть вздернута, с мелкими выступившими на ней капельками, словно росой на венчике цветка. Он знал, что сейчас ему полагалось бы сказать с многозначительным взглядом: - О да, я знал, что вы придете, Мелитта, я знал это наверняка. Но это как-то не вязалось с тем намерением, с каким он пришел сюда. Для него встреча была прощальной - среди садов и островов залитого солнцем города. "Теряй, чтобы обрести" - странно, что этот девиз Нигромонтана почти полностью совпадал с одним из правил патера Феликса, гласившим: "Воздерживайся, да воздается". Иногда советы стоицизма и христианства сходились почти на одной прямой. И тогда он сказал: - Я знал, что вы придете, Мелитта. Однако он произнес эти слова так, как их говорят друзьям. И добавил: - В такую жару две порции гранатовых зернышек и для одного не так уж много. Я думал, может, мы поедем на остров и выпьем там по бокалу вина? - А вы знаете, что и господин Марио приглашал меня туда тоже? - Нет, не знал, однако вы без всякого опасения можете довериться любому из ваших трех рыцарей. - Костар мне кажется слишком скучным. - Это теневая сторона абсолютной надежности. Вам следует скорее опасаться разбитных кавалеров и в первую очередь всех этих полчищ матросов, летчиков и пилотов воздушных кораблей, наводняющих гавань. - Патер Феликс считает, что и солдаты не намного лучше. Луций с удивлением услышал знакомое имя; он, правда, знал, что влияние отшельника распространяется весьма далеко. Вслух же он произнес: - Я скорее склонен думать, что патер высоко ценит солдат. А что говорит ваш святой отец о том, что вы избрали такой дальний путь для исповеди? - А что он может сказать, когда он сам исповедуется у патера Феликса? Они посидели еще немного, дожидаясь дуновения прохлады, и медленно побрели потом по улице Регента в порт.
