Внезапно накал разговора остыл. Возможно, Василий заметил, что ему больше не наливают. Он не стал настаивать, но помрачнел и продолжал спорить лишь ради проформы… само собой разумеется, все эти неучи не любят читать, им подавай кинофильмы, в которых они черпают свой идеал жизни… жизни, базирующейся на чувствах, а не на мысли… Им требуется в жизни нечто реально осязаемое. Василий проглотил подряд несколько чашек кофе, потом вдруг встал и церемонно откланялся.
– Бедная Беатриса! – вздохнула Натали. – Я так и думала…
Наступило молчание, и, когда в комнату ворвался Лебрен – он не входил, а именно врывался, и дверь еще долго вздрагивала на петлях, как крышка на кипящей кастрюле, – вокруг Натали уже царил обычный покой. Луиджи с доктором спустились в подвал посмотреть на новый, очень любопытный автомат – последнее приобретение Луиджи.
– Один? – спросила Натали, когда Лебрен уселся в кресло, и даже оглянулась на дверь. – А где же ваши дамы?
Лицо Лебрена болезненно сморщилось, словно ногу ему свела судорога. Мишетта убирала со стола. Против обыкновения Лебрен не стал помогать ей, а вышел покурить в переднюю. Когда он вернулся, Натали уже взялась за работу, Мишетта вытирала овальный стол. Как только за ней закрылась дверь, Лебрен взорвался:
– Будь что будет, Натали, тем хуже… Луиджи тысячи раз запрещал нам, и он тысячи раз прав… Но, принимая в расчет все обстоятельства…
Натали ждала, не опуская руки с зажатым в пальцах пером. Небритые щеки Лебрена покрывала синеватая щетина, пальцы пожелтели от табака, сорочка несвежая.
– Я пережил ужасную ночь, хотя, кажется, всего нагляделся. Гитлер не похвалялся тем, что добивает раненых; конечно, он это делал, но, когда его в этом обвиняли, отрицал… А тут похваляются. Нет, жить стало невозможно…
– Да что случилось? О чем вы говорите? – Натали положила перо, на ее лбу выступили розовые пятна. – Какие раненые? Алжирцы? Потрудитесь объяснить…
– Да, алжирцы… И это в самом Париже, где жизнь идет своим обычным чередом, будто ничего и не случалось…
Он уже завелся, он излагал факты, комментировал их; очевидно забыв запрет Луиджи, не скрывал всех этих ужасов. Ах, бог ты мой… Натали зашевелилась в кресле, будто вокруг нее поднялся вихрь. Она натянула шаль на плечи, обхватила голову руками, словно боялась, что ветром растреплет ей волосы, даже придержала подол юбки.
– Вы вне подозрения, – говорил Лебрен, – и ваша квартира для этого самая подходящая…
Да, да… Она оперлась ладонями на край стола, будто собиралась встать… Ей хотелось знать, помогают ли им. Да, помогают, в конце концов, существует профессиональный долг. А если об этом узнают? Н-да… Не думаю… Нет, не думаю… Им устроили побег, но тайком, никто не желает, чтобы его прикончили или выбросили с работы. Впрочем, достаточно доноса, придут искать в госпиталь, и вся налаженная система побегов провалится… Боже мой, если бы Луиджи знал, что я тут делаю, он бы мне голову отвинтил… Да бросьте, Лебрен, ребячиться… так как же поступим?
Лебрен начал объяснять Натали, как они рассчитывают поступить.
Когда Луиджи с доктором вернулись из подвала, они застали Натали в одиночестве, она сидела, склонившись над рисунком: услышав их шаги, Лебрен улизнул в переднюю покурить… Они болтали об автомате, очень любопытный автомат. Натали слушала, и, когда она вдруг спросила: «А ты не мог бы сделать полицейского, избивающего алжирца?» – Луиджи сразу замолчал, словно ему не хватило воздуха.
– Ну вот, – сказал доктор Вакье, – в единственный дом, где ни о чем таком не говорили, и туда проникла зараза.
Вернулся Лебрен, сел, взялся за коньяк. Луиджи уставился на него сквозь очки с толстыми стеклами, но Лебрен даже бровью не повел.
– Откуда ты это знаешь? – спросил Луиджи, когда они с Натали остались вдвоем. – Кто тебе сказал, что Рене Луазеля избили?
– Никто, – ответила Натали и не солгала. – А как он себя чувствует?
– Да в сущности ничего серьезного. Ему наложили швы на голову… Ничего страшного. Но так как убили восемь человек, ему еще повезло. Это, конечно, Лебрен рассказал тебе о демонстрации и о том, что случилось у метро Шаронн?
Натали промолчала. Лебрен действительно рассказывал ей также и о демонстрации, но ни словом не обмолвился о Рене Луазеле, впрочем, и сама Натали не знала отца Кристо.
– Раз уж ты в курсе дела, – продолжал Луиджи, – знаешь, что произошло с Оливье?
– Ничего не знаю. – ответила Натали и опять не солгала.
Ну так вот, с Оливье произошло следующее: он тоже был на демонстрации со своей подружкой, и, когда полиция начала стрелять, они толкнули дверь какого-то парадного и поднялись по лестнице… Но, услышав погоню, позвонили в первую попавшуюся дверь, и их впустили. Впустили пожилые супруги, сочувствовавшие демонстрантам. Они приютили Оливье с подружкой, держали их у себя, пока все не утихло… Зря от меня все скрывают, ты же сам видишь, что такие истории придают мне сил. Значит, Оливье наконец стал человеком? Натали потребовала, чтобы ей отныне давали газеты, да, да, не возражай, иначе она им покажет. И радио тоже будет слушать.
– Посоветуемся с врачом.
– Пошли своего врача знаешь куда…
Все чудо их отношений заключалось в том, что они умели никогда не разлучаться, и, когда один, сделав движение, мог вот-вот оторваться от другого, этот другой следовал за ним. Когда Луиджи понял, что Натали все равно поступит так, как ее просил Лебрен, он последовал за ней без споров, будто обо всем этом было условлено и с ним тоже, а не только с Натали. Он сам не занимался непосредственно этими попавшими в беду незнакомцами с курчавой шевелюрой и забинтованными руками или ногами, которых той же ночью привез на машине Лебрен. Они бесшумно, не зажигая света, проскользнули по коридору Дракулы и исчезли в их квартире… Оставались они там всего несколько часов, на заре за ними пришла другая машина. Натали не показывалась. На огне стоял большой кофейник, и Лебрен сам ходил на кухню за супом. Тут Луиджи и дал ему денег; понятно, Лебрен не отказался.
Когда на следующий день Кристо пришел к Натали, он только и говорил, что о полицейских, которые чуть не пробили папе череп, об Оливье и Клодине.
XXVI. Большой бук
Окна все так же выходили на пустынный сад, где хозяйничали лишь времена года. В последнее время Лебрен к Натали никого не приводил: ему почудилось, будто неподалеку от коридора Дракулы шатается какой-то незнакомец, все ходит и ходит. Возможно, это была чистая фантазия, но Лебрен слишком боялся за Натали, больше боялся за нее, чем за тех, кого он к ней приводил, больше, чем за самого себя. Натали ни о чем его не расспрашивала, работала, как всегда. Грохот взрывов не проникал сквозь толстые стены, все было на редкость спокойно, и Натали даже не запротестовала, когда Луиджи унес прочь приемник: она и без того узнала слишком много и без труда представляла себе дальнейшее. Натали, пригвожденная к креслу, была подобна дереву, которое шевелит ветвями, но не может оторваться от земли, а если уж рухнет, то рухнет сразу. Иной раз Натали начинала раскачиваться без слова, без стона. И листки бумаги взлетали со стола, подхваченные тем же вихрем, и падали на пол. Луиджи пережидал грозу, разве грозу переспоришь? Сидя рядом с Натали, он ждал. И всякий раз, когда на нее накатывало, в ушах Луиджи звучали все одни и те же слова: «Мсье, большой бук рухнул!…» Произошло это в его бывшем поместье под Парижем, как-то грозовой ночью… Он слышал слова лесничего, будто в рупор; под аккомпанемент громовых раскатов и в блеске молний они звучали трагически, как фраза Шекспира, были чреваты чудовищным смыслом. Луиджи глядел на раскачивающуюся в кресле Натали и слышал: «Большой бук рухнул!» Когда гроза прошла, он не узнал привычного пейзажа: свалился великан бук – и все кругом переменилось. Бук лежал еще живой, еще свежий, серебристо-зеленый, покрыв собой, своими разбросанными в беспорядке гигантскими ветвями все окружающее пространство, безжалостно подмяв соседние деревья, кусты, молодую поросль, цветы… его верхушка, его листва, дружившая лишь с небом да с птицами, стала теперь доступна рукам, топору, пиле. Десятку лесорубов потребовалось несколько дней, чтобы расчленить на части этого кита; ствол переломился на уровне двух метров над землей, его аккуратно спилили, и образовалась круглая деревянная площадка, окруженная толстыми, как слоновьи ноги, корнями, все вместе походило на гигантского спрута, судорожно вцепившегося в землю. Позже на этой деревянной площадке воздвигли беседку со скамьей и столом, для того чтобы Натали могла посидеть там, отдохнуть или почитать. Но Натали ни разу не пожелала посетить поместье Луиджи; она снималась с места лишь для того, чтобы отправиться на Юг, в бывший шелководческий питомник. Тогда Луиджи продал поместье, и остался в его памяти лишь голос лесничего: «Мсье, большой бук рухнул!…» Но чаще всего Натали казалась спокойной, даже перестала интересоваться газетами, радио. Главными поставщиками новостей были теперь Кристо и Малыш. Малыш еще вырос и окреп, он почти догнал Кристо, хотя тот был старше на пять лет. Первые месяцы после его болезни опасались, что он так и останется чахлым, одно время он даже стал походить на Кристо, но быстро набрался сил, снова превратился в крепыша. Он ходил в городскую школу и, подобно всем ребятишкам с их улицы, играл только с петардами. И как раз его в один прекрасный день какой-то разъяренный прохожий втащил в магазин Луиджи.
