— Вы ведь с Барри были очень дружны, правда, Гэв?
Гэвин кивнул. Его знобило и подташнивало. Ночь прошла беспокойно: проснулся он ни свет ни заря от кошмарного сна, в котором уронил гроб, да так, что Барри выкатился на каменный пол; затем решил ещё немного вздремнуть — и увидел другой сон, как проспал похороны и примчался в церковь Архангела Михаила и Всех Святых к шапочному разбору, а Мэри, бледная и злая, одиноко стоявшая на кладбище, стала кричать, что его убить мало.
— Ума не приложу, где мне следует находиться, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Никогда не выступал в такой роли.
— Дело нехитрое, — отозвался Майлз. — Главное — ничего не уронить, хи-хи-хи.
Писклявый смех Майлза совершенно не вязался с его басовитым голосом. Ни Гэвин, ни Саманта не улыбнулись.
Из плотной толпы появился Колин Уолл. Большой и нескладный, с высоким шишковатым лбом, он всегда напоминал Саманте чудовище Франкенштейна.
— Гэвин, — проговорил он, — вот ты где. Думаю, нам нужно стоять на тротуаре, они с минуты на минуту прибудут.
— Есть, — сказал Гэвин, радуясь, что за него всё решили.
— Колин, — кивнул Майлз.
— Да, здравствуйте. — Колин засуетился и тут же исчез.
В толпе опять началось какое-то движение, и Саманта услышала рык Говарда: «Прошу прощения… извиняюсь… тут где-то наши родные…» Люди расступались, пропуская живот, а затем и самого Говарда, которому пальто с бархатной отделкой придавало совсем уж исполинские габариты. Сзади семенили Ширли и Морин: первая — ладненькая, собранная, в чём-то тёмно-синем, вторая — костлявая, как стервятница, в шляпке с небольшой чёрной вуалью.
— Здрасте, здрасте, — приговаривал Говард, от души целуя Саманту в обе щеки. — Как наша Сэмми?
Её ответ утонул в общем шорохе и неловком шарканье ног: пришло время освободить дорожку, но никто не хотел сдавать завоёванные позиции у входа. Когда толпа раскололась посредине, в разломе стали видны знакомые лица, словно семечки какого-то плода. Среди этой бледной немочи Саманта выхватила взглядом семейство Джаванда с кожей цвета кофе: Викрам в тёмном костюме смотрелся до неприличия эффектно, а Парминдер вырядилась в сари (зачем? Неужели непонятно, что своим видом она только играет на руку таким, как Говард и Ширли?).
Мэри Фейрбразер с детьми медленно шла по дорожке к церкви. Белая как полотно, исхудавшая. Как ей удалось сбросить такой вес за шесть дней? Она вела за руку одну из близняшек и обнимала за плечи своего младшего, а старший сын, Фергюс, шагал сзади. Глаза её были устремлены вперёд, губы плотно сжаты. Следом шли родственники; сразу за порогом процессия исчезла в тёмном чреве церкви.
Тут все дружно ринулись ко входу; началась неприличная давка. Моллисоны оказались прижатыми к Джавандам.
— После вас, мистер Джаванда, сэр, только после вас… — грохотал Говард, любезно вытягивая вперёд руку и пропуская хирурга.
Но при этом он удачно перегородил собою весь дверной проём и втиснулся сразу за Викрамом, предоставив их семьям следовать в кильватере.
В центральном проходе церкви Архангела Михаила и Всех Святых была расстелена голубая ковровая дорожка. На сводах поблескивали серебристые звёзды; в медных табличках отражались люстры. Изумительные витражи светились всеми цветами и оттенками. В середине нефа, в южной его части, из самого большого витражного окна смотрел вниз сам архистратиг Михаил. Обутая в сандалию нога пригвоздила спину поверженного крылатого Сатаны с тёмным лицом; тот норовил вывернуться. Святой излучал благость.
Говард остановился под архистратигом Михаилом и указал своим на скамью слева от прохода; Викрам повернул в противоположную сторону. Пока Моллисоны, а с ними Морин, рассаживались, Говард, незыблемо стоя на голубом ковре, обратился к поравнявшейся с ним Парминдер:
— Вот ужас-то. Барри. Такой удар.
— Да, — только и сказала она, переборов отвращение к Говарду.
— Всё время думаю: какой это удобный наряд. Я прав? — добавил он, кивая на её сари.
Она не ответила и села рядом с Ясвант. Говард тоже сел, образовав собой внушительную затычку на краю скамьи, чтобы чужие не лезли.
Ширли скромно потупилась и сцепила пальцы, как перед молитвой, но в действительности она размышляла об этом сари. В Пэгфорде было немало горожан — к их числу относилась и Ширли, — которые оплакивали судьбу старинного дома викария, где прежде обитал англиканский священник с пышными бакенбардами и целый штат его прислуги в крахмальных фартуках, а нынче поселились индусы по фамилии Джаванда (какой они придерживались веры, Ширли так и не поняла). Надумай Ширли с мужем прийти в какую-нибудь пагоду, в мечеть или в другой молельный дом, их бы непременно заставили покрыть головы, снять обувь, и это ещё в лучшем случае, иначе был бы скандал. А Парминдер почему-то возомнила, что по церкви можно разгуливать в сари. Другое дело, если бы у неё не было нормальной одежды, но на работу-то она так не ходила. Весь ужас в том, что у этих людей двойная мораль; никакого уважения к чужой вере, а следовательно, и к Барри Фейрбразеру, в котором она, говорят, души не чаяла.
Расцепив пальцы и подняв голову, Ширли стала смотреть, как одеты другие, а заодно считать прислонённые к алтарной преграде букеты и венки, оценивая их размеры. Она нашла глазами венок от местного совета — сбор средств организовали они с Говардом лично. Венок заказали традиционный: большой, круглый, из белых и голубых (как герб Пэгфорда) цветов. Но все цветочные подношения затмила композиция в форме весла в натуральную величину, составленная из хризантем бронзового цвета по заказу девочек из школьной команды по гребле.
Сухвиндер со своего места высматривала Лорен, чья мама, художница-флористка, создала это весло; ей хотелось подать знак, что она его увидела и пришла в восторг, но народу было столько, что найти Лорен не удалось. Сухвиндер испытывала скорбную гордость оттого, что они это сделали, тем более что цветочное весло привлекало всеобщее внимание. Деньги на него сдали пятеро девочек из восьми. Лорен рассказала Сухвиндер, как на обеденной перемене разыскала Кристал Уидон, курившую с подружками у низкого парапета возле газетного павильона. Хотя девчонки её обхамили, она всё-таки спросила, внесёт ли Кристал какую-нибудь сумму, и та сказала: «А то как же, внесу», однако деньги так и не сдала, поэтому её имя на карточке не значилось. Похоже, Кристал и на похороны не пришла — Сухвиндер её не увидела.
На Сухвиндер давила свинцовая тяжесть, но боль в левой руке, усиливаемая малейшим движением, оттягивала мысли на себя; хорошо ещё, что Пупс Уолл, который явно изводился в новом чёрном костюме, сидел где-то в другом месте. Когда их семьи столкнулись перед входом в церковь, его сдержало присутствие родителей, как иногда сдерживало присутствие Эндрю Прайса.
Вчера к ночи анонимный мучитель прислал чёрно-белую, викторианских времён, фотографию голого ребёнка, поросшего мягким тёмным пушком. Сухвиндер обнаружила и удалила её утром, собираясь на похороны. Когда ей в последний раз было спокойно? А ведь в какой-то другой жизни, где ещё не было обезьяньего фырканья, она год за годом приходила в эту самую церковь, садилась, всем довольная, на скамью и с воодушевлением распевала гимны на Рождество, Пасху и праздник урожая. Ей всегда нравился архистратиг Михаил: красивый, златовласый, с чуть женственным лицом, как на картинах прерафаэлитов… но сегодня утром она впервые увидела его другими глазами: он невозмутимо топтал изнемогающего смуглого дьявола, и в этой невозмутимости сквозило нечто зловещее и надменное.
Свободных мест уже не осталось. Приглушённый лязг, гулкий топот и тихие шорохи оживляли пыльный воздух: люди тянулись сплошным потоком и выстраивались сзади, вдоль левой стены. Немногочисленные оптимисты на цыпочках бродили по проходу, высматривая, куда бы втиснуться. Говард сидел неподвижным утёсом, но вдруг Ширли постукала его по плечу и шепнула:
— Обри и Джулия!
Говард обернулся всем своим массивным корпусом и помахал программкой церковной службы, чтобы привлечь внимание четы Фоли. Те заспешили по голубой дорожке: высокий, худой, лысоватый Обри, одетый в тёмный костюм, и Джулия, чьи бледно-рыжие волосы были стянуты на затылке в низкий пучок. Они благодарно заулыбались, потому что Говард подвинулся, утрамбовал остальных и удостоверился, что мужу и жене Фоли будет просторно.
Саманту так стиснули между Майлзом и Морин, что с одного боку в неё впивалась острая кость, а с другой — связка ключей мужа. Она недовольно поёрзала, чтобы отвоевать себе хоть сантиметр пространства, но Майлзу и Морин двигаться было некуда, и ей осталось только глазеть перед собой и мстительно вспоминать Викрама, который ничуть не утратил своей привлекательности за тот месяц с небольшим, что она его не видела. Он был вызывающе, неоспоримо, абсурдно хорош собой. Длинные ноги, широкие плечи, плоский живот под рубашкой и брюками, карие глаза в опушке густых чёрных ресниц — он выглядел как бог в сравнении с другими мужчинами Пэгфорда, рыхлыми, бесцветными и обрюзгшими. Когда Майлз, нагнувшись вперёд, стал любезничать с Джулией Фоли, его ключи едва не пропороли Саманте бедро, и она вообразила, как Викрам рвёт застежку её тёмно-синего платья, а под ним даже не надета (что не соответствовало действительности) тщательно подобранная в цвет комбинация, скрывающая глубокий каньон её бюста…
