Все забрались с первым светом, когда чуть еще начинал он брезжиться. Рыночные торговки, по своему сердоболию и по чужому обычаю, успели всех попов оделить калачами. Иной забытый или запоздалый и обделенный сам припросит:
— Ныне от тебя еще не было благостыни: давай калач-от!
Калачи попами не поедались, а прятались за пазуху.
— Зачем холодному и голодному прятать, лучше съесть: может быть другая калачница новым и свежим облагодетельствует?
Мы сейчас увидим, какую с этими калачами безместные попы «Варварского крестца» выкинут штуку.[20]
Идет к ним купец или иной нуждающийся в попах человек, а они уже его по шапке и по походке издали видят и обступают. Выслушивают, что кому нужно: заупокойную или заздравную обедню?
Первые в то тяжелое время были в наибольшем требовании.
— Помянуть надо.
Мало ли народу побито под Тарутиным, под Малоярославцем, а того еще больше под Бородиным? Другому хочется о своем избавлении помолиться, да притом не иначе, как в своей приходской церкви, а духовного отца нет: еще не вернулся. Иному это сейчас хочется сделать, потому что он в тот день именинник.
— Ну, что-ж тут толковать, — мы это дело справим, мы это можем.
— Цена какая будет?
— Что предъявляешь?
— Чтобы со звоном и пением, и пуще всего не пропускать ничего и не торопиться.
— Имеются ли готовые просфоры в указанном церковными постановлениями количестве?
— Заручились: одна-таки просвиренка уцелела и торгует мягкими.
— В каком количестве и все ли пять, и суть ли, сверх того, запасные?
Оказывалось все на лицо.
— Полагается поминальная запись: есть ли она?
— Сгорела, затерялась: потолкаться, чтобы написали, было не к кому.
— Вот и препятствие, труд и болезнь: писать надо. А я сам-то поразучился. Да и веществ тех для рукописания, грех ради наших, ни у кого не промыслишь: здесь на торгу не полагается.
Через плечо другой поп смотрит, лукаво прищурив левый глаз и преклонив ухо. Впрочем, на этот раз он смотрит более из любопытства и отчасти лишь из соглядатайства: на самом деле попы, мужичьим базарным обычаем, уже метали жребий. Звонили они в шляпе грошами и установили очередь между собою, по порядку вынутых монет. Торгуется умелый и самый бессовестный, а служить пойдет тот, который последним вынул свой ломаный грош. Умелого и недопускают до жеребья, а высылают его вперед, по общему назначению и полным голосованием: он получает отсталое и «свершонок».
Бойкий старается сбивать заказчика на словах. Торгуется, сбавляя цену копейками. Закидывает всякими мудреными словами, запутывает устрашающими и неожиданными вопросами:
— Касательно полных поминок всех надлежащих имен или только новопреставленных: как читать?
— На всех ли сугубых ектениях совершать полное поминовение или токмо на первой?
Выговаривает и число выходов из алтаря для каждения, называя кутью «коливом», толкует и о многом неподходящем и, встречаясь с кремневым упорством заказчика, выхватывает из-за пазухи даровой и дешевый калач. Держит его в руке и обсказываетъ:
— От продолжительных и пустых разговоров я уже и есть восхотел. Эй, закушу!
Между тем остальные попы все уже отошли прочь и, невидимо для наемщика, скрылись в рыночной толпе. Все они калачей своих еще не начинали: по номоканону, следуя священническим правилам, не принимали они ни капли питья, ни крохи пищи со времени вчерашнего солнечного заката. Так, по крайней мере, все думают.
Думает таким же образом и тот заказчик, перед которым, как Мария египетская в Иорданской пустыне, стоит последний поп и, как свеча перед иконою, теплится.
— Закусит тот поп калача, — уж он не петух: обеден петь на весь день не годится. Прячь-ко, батько, калач-то за пазуху! По чистой совести надо бы тебя изругать в корень, да вот «пришло пота, что подай попа». От вора отобьешься, от подъячего откупишься, — ну, а от попа как и чем теперь отмолишься?
ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ
Удельные князья писали обычно в своих договорах друг с другом: «а боярам и детям боярским и слугам, и крестьянам вольная воля». Вот с каких пор сохранилось до наших времен это выражение, по строгим требованиям нашего языка, кажущееся такою же бессмыслицей, как «масляное масло», «поздно опаздывать» и тому подобные неправильности, допускаемые иногда в обиходной речи. Когда складывалась эта поговорка на самом деле волен, т. е. свободен был каждый крестьянин, носивший в себе умелую и привычную силу, владевший великой тайной из дикой земли создавать плодородную почву и пустую, ничего не стоящую своим трудом и искусством превращать в ценную. За таковую уже охотно платят деньги. За пользование ею требовали подати и повинности, и их соглашались платить. Земля делалась «тяглом», и крестьянин с землею и земля с крестьянином так тесно были связаны, что друг без друга они не имели никакого значения. Земля без крестьянина — мертвая пустошь, липкая грязь, «дикая пасма»; крестьянин без земли становился бобылем, бездомным и бесприютным человеком, которого уже никто не жалеет, но все охотно презирают. Ему необходимо было садиться на землю, и если он расчистил новую и ничью — становился полным хозяином; если занял чужую, то, не переставая быть свободным человеком, жил здесь как наемщик, платил трудом за пользование, а захотел — отошел. Если он забирал при этом на чужой земле у владельца скот и орудия, хлеб на прокорм и семена, он все-таки был только должником: рассчитался по чести и совести — и опять был свободен. У вольного воля, таким образом, была правом, привилегией, означала свободу для действий и поступков: жить на земле, доколе наживется, и уходить, куда вздумается. Пользовались этой свободой переходов только именно вольные люди, какими почитались в те времена: сыновья при отцах, братья при братьях, племянники при дядях, — все не вступившие в обязательства или свободные — уволенные от таковых. Всем вольным предоставлялась полная воля, потому что были еще холопы и рабы. Эти вечно принадлежали господам и, как вещь, могли быть заложены, проданы и даже убиваемы без суда и ответа. Такие кабалили себя сами, продаваясь от крайней бедности или от мучительных притеснений богачей и тому подобного. Из того же древнейшего права на вольную волю, каким наравне с крестьянами пользовалась и дружина, и на том же северо-востоке московского государства совершился великий акт объединения государства. Усевшийся на своей «опричнине» князь, почерпая из земли, как богатырь, новые силы, богател и крепнул. У сильнейшего князя стало выгодно служить, и дружиники, по праву свободного перехода, потянули в Москву. С многочисленными дворами пришли сюда бояре даже с далекого опустошенного юга и облегчали таким образом московскому князю собирать русскую землю, становиться самовластным государем. Сама дружина, с усилением княжеской власти, начала утрачивать свои вольные права и главное — право «отъезда» на службу в другие края. Уже на Ивана Третьего сыпались боярские жалобы, что он «нынеча силу чинит: кто отъедет от него, тех безсудно емлет». Сын его, Василий, немилых ему безцеремонно гонит» вон: «пойди, смерд, прочь, не надобен ми еси», а сын его Иван Грозный отъехавших бояр уже смело и открыто называл «изменниками». Он убежденно высказал Курбскому: «а жаловати есми своих холопий вольны, а и казнити вольны-ж». Вот в чьи руки попала пружинная «вольная воля», остававшаяся таковою еще некоторое (недолгое впрочем) время за крестьянами. Своевольное боярство отомстило убиением царевича Дмитрия в Угличе, избранием в цари человека низкого, без всяких нравственных убеждений (старейшего из Рюриковичей Василья Шуйского) и всеми ужасами смутного безгосударного времени начала 17-го века.
БЕСПУТНЫЙ
«Не быть в нем пути», — говорят про такого человека, который явно не встал на прямую дорогу, обычно ведущую к цели, а выбрал или «попал на неправый, кривой или ложный путь житейский», как выразился Даль и подкрепил общеизвестными живыми изречениями: «Идешь по беспутью к погибели своей», «на беспутной работе и спасиба нет». К нашим удельным князьям приходили с воли свободные люди, бояре-дружинники, и нанимались к ним на службу двояким способом: навсегда — служить до смерти, или на время, «сколь поживется». Первые получали «кормленье» — право собирать известную часть доходов не только с городов, но и с целых волостей. Вторые — мелкие бояре — получали разные должности при дворе, где и служили в разных чинах, пользуясь за службу содержанием или жалованием (то есть что пожалует князь) с каких-либо доходных своих статей, смотрели — что теперь называется — из «чужих рук», а не брали, как первые, своею «властною рукою». А так как современное слово «доход» в старину называлось «путем»,[21] то и княжеские наемники этого рода получили прозвище «путных», или «путников». Иные прямо оправдывали свое звание тем, что разъезжали по поручениям князя, обычно провожали и охраняли в дорогах во время переездов княжеские семьи, но вообще они были на каком-нибудь «пути». Одни собирали на бойких проездных дорогах «мыт» и пользовались доходом от сбора пошлин за товары, провозимые по земле князя. Другие держали путь по владениям князя для сбора ко двору съестных припасов с сел и деревень[22] (это «стольничий путь»). «Окольничий», при походах и разъездах царских, посылался вперед и приготовлял станы, или места царских остановок. У царя Алексея указан был «сокольничий путь», то есть состоял при дворе чиновник, ведавший охоту, и имелись под его рукой рассыльные, собиравшие по дальним волостям соколов, кречетов и иную ловчую птицу. Лица, занимавшие подобные должности, так и назывались: «боярин с путем, сокольник с путем» и т. п. До строгих времен собирателей земли — московских царей — у «путных бояр» оставалась в силе и праве «вольная воля». Высмотрев более богатого и тароватого князя, охочего в посулах, уходили к нему. Здесь такие «послуживцы» получали поместья; так, между прочим, народились из них помещики на свободных землях вольного Новгорода, когда их стал раздавать Иван Третий. Вообще этот класс людей был подвижным (они даже не обязаны были сидеть в городе). Впоследствии многие из них домотались со своим вольным правом, переходя с места на место, до того, что сошли на очень низкую и незавидную степень. На Литве, например, они заняли у панов должности управляющих имениями, стали приказчиками, войтами и даже прямо слугами. Оставшимся при старинном праве и звании «путных» довелось очутиться без прежних почетных путей, а при неудачах в жизни без промыслов было удобно и легко стать совсем «беспутными» в современном обидном смысле. Неимение определенных занятий все-таки главным образом зависит от того, что у таких людей и в личном характере «не было проку».
