Она умерла в 1970 году, в тот год, когда я стал посвящать людей в саньясу. Она была на смертном одре, когда услышала о моем движении. Хотя я не слышал это сам, один из моих братьев передал мне ее последние слова… «Это было так, как будто она говорила с тобой», — сказал он мне. «Она сказала: «Раджа, теперь ты начал движение саньясы, но уже слишком поздно. Я не могу быть твоей саньясинкой, потому что к тому времени, когда ты приедешь сюда, меня не будет в этом теле, но пусть тебе передадут, что я хотела быть твоей саньясинкой».
Она умерла до того, как я приехал к ней, ровно за двенадцать часов. Это было долгое путешествие из Бомбея в маленькую деревушку, но она настояла на том, чтобы никто до моего приезда не прикасался к ее телу; и затем, все что я решу должно было быть сделано. Если я захочу, чтобы ее тело было сожжено, хорошо. Если я захочу, чтобы се тело было похоронено, тоже хорошо. Если я захочу сделать что-нибудь еще, тогда это тоже будет хорошо.
Когда я добрался домой, я не мог поверить своим глазам: ей было восемьдесят лет, а она выглядела такой молодой. Она умерла двенадцать часов назад, но все еще не было признаков разложения. Я сказал ей: «Нани, я приехал. Я знаю, что в этот раз ты не сможешь мне ответить. Я просто говорю, чтобы ты услышала. Не нужно отвечать». И вдруг, почти чудо! Там был не только я. но и мой отец, вся моя семья. На самом деле, собралась вся округа. Все они видели одно: из ее левого глаза скатилась слезинка - через двенадцать часов!
Врачи — отметь это, пожалуйста, Деварадж — подтвердили ее смерть. Мертвецы не плачут; даже живые редко это делают, что же говорить о мертвых! Но это была слеза. Я принял ее за ответ, что еще мог я ожидать? Я зажег огонь на ее погребальном костре, как она хотела. Я не сделал это даже для тела моего отца.
В Индии это почти закон, что старший сын должен поджечь погребальное ложе своего отца. Я не сделал этого. Что касалось тела моего отца, я даже не пошел на его похороны. Последние похороны, на которых я был, были похороны моей Нани.
В тот день я сказал своему отцу: «Слушай, папа, я не смогу прийти на твои похороны».
Он сказал: «Что за ерунду ты говоришь? Я все еще жив».
Я сказал: «Я знаю, что ты еще жив, но сколько ты еще проживешь? Только вчера Нани была жива; завтра тебя может не быть. Я не хочу загадывать. Я хочу сказать прямо сейчас, что я не приду ни на одни похороны, после похорон моей Нани. Поэтому, пожалуйста, прости меня, я не приду на твои похороны. Конечно, там тебя уже не будет, поэтому я прошу прошения сегодня».
Он понял и был, конечно, немного шокирован, но сказал: «Хорошо, если ты так решил, но кто подожжет мой погребальный костер?»
В Индии этот вопрос имеет огромное значение. Обычно это делает старший сын. Я сказал ему: «Ты уже знаешь, что я бродяга, у меня ничего нет».
Магга Баба, хотя он был совершенно беден, имел две вещи: свое одеяло и свою маггу — чашку. У меня нет ничего. Хотя я живу как король. У меня ничего нет. Мне ничего не принадлежит. Если однажды ко мне кто-то придет и скажет: «Оставь этот дворец», — я немедленно его покину. Я даже не буду брать с собой вещи. Мне ничего не принадлежит. Вот так однажды я покинул Бомбей. Никто не мог поверить, что я уеду так легко, ни разу не оглянувшись.
Я не мог пойти на похороны моего отца, но я заранее попросил его разрешения, задолго, на похоронах моей Нани. Моя Нани не была саньясинкой, но она была саньясинкой в другой смысле, во всех, кроме того, что я не дал ей имя. Она умерла в оранжевом. Хотя я не просил ее носить оранжевое, но в тот день, когда она стала просветленной, она перестала носить свои белые одежды.
В Индии вдова должна носить белое. А почему только вдова? Чтобы она не была красивой естественная логика. И она должна обривать голову! Смотрите… как назвать этих ублюдков! Чтобы сделать женщину уродливой, она обрезают ее волосы и не позволяют носить никакой цвет, кроме белого. Они забирают из ее жизни всю красочность. Она не может посещать празднества, даже свадьбу собственного сына или дочери! Сам праздник для нее под запретом.
В тот день, когда моя Нани стала просветленной, я помню — я должен заметить это — было 16 января 1967 года. Я без колебания говорю, что она была моей цервой саньясинкой, она была моей первой просветленной саньясинкой.
Вы оба врачи, и вы хорошо знаете доктора Аджита Сарасвати. Он был со мной почти двадцать лет, и я не знаю больше никого, кто был бы так откровенен со мной. Вы удивитесь, узнав, что он ждет снаружи… и существует большая возможность того, что он почти готов, чтобы стать просветленным. Он пришел, чтобы жить здесь, в коммуне; это было для него сложно, особенно как индийцу, покинуть свою жену, детей и свою профессию. Но он не мог жить без меня. Он готов отказаться от всего. Он ждет снаружи. Это будет его первым интервью, и я чувствую, что это будет и его просветление. Он заслужил это, и заслужил это, преодолев огромные трудности. Быть индийцем и быть полностью со мной — это не простая работа.
Сколько времени?
«Без пятнадцати девять, Ошо».
У меня осталось пять минут. Это так бесконечно прекрасно… Нет, это просто великолепно. Нет, человек не должен быть жадным. Нет, я последовательный человек… последовательно, нет… и помните, что я не говорю «нет» как отрицание. Для меня «нет» - это самое прекрасное слово в вашем языке. Я люблю его. Я не знаю, любит ли его кто-то еще или нет, но я люблю.
Вы рождаетесь пациентами… а я врач. Время пришло. Все должно прийти к полной остановке.
БЕСЕДА СЕМНАДЦАТАЯ
Хорошо. Первые слова, которые сказал мне Аджит Сарасвати прошлой ночью, были: «Ошо, я никогда не ожидал, что сделаю это». Конечно, те, кто там были, подумали, что он говорит о том, как он пришел жить в ашрам. И это тоже верно, уместно, потому что я помню первый день, когда он приехал, чтобы увидеть меня, это было двадцать лет назад. Чтобы только взглянуть на меня, ему пришлось спрашивать разрешения у жены. Поэтому те, кто были здесь, поняли, естественно, что он никогда не ожидал, что он приедет сюда, оставив своих детей, жену и очень хорошую практику. Оставить все, просто чтобы быть здесь, со мной… это подлинный смысл оставления. Но я понял, он не это имел в виду.
Я сказал ему: «Аджит, я тоже удивлен. Не то, чтобы я никогда не ожидал этого; я ждал этого всегда, надеялся и страстно этого желал, и я счастлив, что ты пришел».
Опять, все подумали, что я говорю о его приезде сюда. Я говорил о чем-то еще но он понял. Я мог видеть это в его глазах, которые все больше и больше становились похожими на глаза ребенка. Я увидел, что он действительно понял, что означает придти к мастеру. Это означает придти к самому себе. Это не может означать ничего другого, кроме самосознания. Его улыбка была совершенно новой.
Я беспокоился о нем: с каждым днем он становился все серьезнее. Я действительно беспокоился, потому что для меня серьезность всегда была грязным словом, болезнью, чем-то более ужасным, чем рак, и, конечно, более заразным, чем любая болезнь. Но я сделал выдох и освободился; груз с моего сердца исчез.
Он один из тех немногих людей, что если бы мне пришлось умереть без них просветленным, тогда бы мне снова пришлось бы запустить колесо, мне бы пришлось снова родиться. Хотя невозможно повернуть колесо… и я ничего не знаю о том, как его повернуть, особенно колесо времени. Я не механик, я не техник, поэтому мне было бы очень сложно снова повернуть колесо… а оно не двигалось с тех пор, как мне исполнился двадцать один год.
Тридцать один год назад колесо остановилось. Теперь все заржавело. Даже если вы нальете туда масла, это не поможет. Даже мои саньясины не смогут с этим ничего поделать — это не колесо роллс-ройса. Это колесо кармы, действия, а в каждое действие заложено сознание. Я покончил с этим. По для такого человека как Аджит, я бы попытался вернуться, чего бы это пи стоило.
Я определил, что покину это тело только, когда хотя бы тысяча и один мой ученик станет просветленным, не раньше. Деварадж, помни это! Это не будет сложно основная работа уже сделана — лишь немного терпения.
Гудия только что сказала, когда я входил, слыша, что Аджит стал просветленным: «Странно, просветление неожиданно возникает повсюду». Оно должно везде возникать, это моя работа. И эти тысяча и один человек почти готовы возникнуть в любое мгновение. Всего лишь небольшой ветерок, и цветок открывается… или первый луч солнца, и бутон раскрывается ему.
Итак, что же это было, что помогло Аджиту? Все эти двадцать лет, что я знал его, я всегда любил его. Я никогда не ударял его — в этом никогда не было необходимости. Даже до того, как я ему что-то говорил, он уже понимал все. Он слышал все до того, как ему говорилось. На протяжении этих лет он следовал за мной так близко, как это только возможно. Он мой Махакашьяпа.
Что вызвало то, что произошло прошлой ночью? Это было из-за того, что он каждое мгновение думал обо мне. В тот момент, когда он меня увидел, все мысли исчезли, а это было единственное, что окружало его, как облако. И я не думаю, что он понял точный смысл своих слов! Для этого требуется время, а слова приходят так неожиданно. Он просто сказал, как будто бы не по своей поле: «Ошо, я никогда не ожидал, что смогу сделать это».
