Какой ужас все это!
Огромная моя тень колышется по стенам. В черном окне отражается оранжевый огонек лампы, стол и я. Да еще я ли это? Отчего такое узкое бледное лицо у меня?
Я вскрикнула и вскочила. Это он, Оборотень, смотрит на меня из мехового воротника. И как я вскочила — сразу увидела, что это я. Но успокоиться не могла, забилась в угол комнаты, откуда окна не было видно, и тихонько заплакала.
Снова пришел мужик в тулупе и сказал, что лошади поданы.
Опять заплясали тени по стенам, побежали призраки, обгоняя друг друга, прячась от тусклого огонька лампочки.
Во дворе сани, открытые, деревенские. Две лошаденки гусем, худенький парнишка на козлах, унылая фигура Оборотня. Он укутывает меня и говорит:
— Я же приказал кибитку.
— Под станового ушла.
Лошади еле плетутся. Проехали лесок, скатились под горку и пошли по унылому пустому полю.
— Что же твой хозяин лошадей совсем не кормит? — говорит Оборотень.
Ямщик вздрагивает и поворачивается к нам лицом.
— Да немножко-то кормит.
Лицо у него странное. Рот распяливается набок, точно он во все горло хохочет.
— Ты чего дергаешься, болван? — вдруг злобно крикнул Оборотень.
— А чаво… а я ничаво… — пробормотал ямщик и отвернулся.
Бесконечное голое поле, только слева вдали виднелась полоска леса. Ветер дул, поддувал под ненавистное докторово одеяло, забирался в рукава шубки.
— Отчего далеко от берега взял? — кричит снова Оборотень. — Там бы ближе.
И снова ямщик вздрогнул и повернулся.
— А ты чаво? Може искупаться хочешь?
— Что-о?
— Не видишь, что ли?
Он показал кнутом на черные длинные полосы на снегу около лесной опушки.
— Полыньи… — пробормотал доктор. — А зачем тебя хозяин сегодня послал? Другого у вас нет, что ли?
— Ягор под станового ушел, — дергая плечами, ответил парень.
— Не дергайся, подлец! — диким голосом закричал Оборотень.
Я больше не могла.
— Доктор, — сказала я, — зачем вы его браните? Это ужасно!
— Не вмешивайтесь, — ответил Оборотень вполголоса. — Это единственное средство сдержать его…
Я ничего не понимала и спрашивать боялась.
Спросила только:
— Почему там полыньи?
— Полыньи? Мы же озером едем. Мы должны четыре озера, одно за другим…
Поднялись на горку, проехали лесок и снова спустились, и опять снег и ветер, снег и ветер. Без конца. Сани ныряли и раскатывались. Меня зазнобило, стало тошно, как в море, во время малой качки.
— А во-во… во… во…
Ямщик повернулся к нам и показывал кнутом куда-то вправо за нами. Я обернулась: три темных точки двигались по снегу одна за другой.
— Что это?
— Робята говорили, ты за собой их водишь! — истерическим голосом выкликнул парень, и снова дернулся к лошадям, и еще что-то сказал.
Мне ясно послышалось:
— Оборотень.
Или это мне показалось?
— Что это — волки? — шепнула я.
— Пустяки, — сказал мне доктор. — Не волнуйтесь. Они не посмеют подойти.
И вдруг ямшик вскрикнул. Он вскрикнул даже не очень громко, но что-то такое страшное, никогда не слыханное было в этом выкрике, что я сама закричала, и вскочила, и чуть не вывалилась из саней. А ямщик опустил голову и странно, толчками, стал падать вбок.
Оборотень схватил его за плечи, перегнулся, поймал вожжи и остановил лошадей.
— Так я и знал! — сказал он с досадой.
Он осторожно положил парня на снег. Тот подергался еще и затих. Тогда Оборотень поднял его, втащил на свое место в сани и укутал меховым одеялом.
— Он умер? — робко спросила я.
— Эпилепсия, — отрывисто ответил он и влез на козла.
И снова снег и ветер. И еще это недвижное тело рядом со мной. И мне совсем худо. Ноги замерзли, меня укачало, мне тошно. Я начинаю всхлипывать.
— Сейчас у перелеска будет сторожка, — говорит Оборотень.
Туго скрипят полозья, сани ныряют… Снег, ветер.
Меня тащат по каким-то ступенькам…. Вот я на полу, лежу на каком-то сеннике. Старуха в повойнике говорит: «водки бы, водки». Чувствую, как мне растирают ноги, слышу, как зубы мои стучат о толстое стекло стакана, и спирт ожег горло.
— Ничего, ничего, — шепчет кто-то около меня.
Лицо Оборотня, но такое печальное, ласковое, озабоченное.
— Бедная девочка, — говорит он. — Достанется тебе от твоего дурака. Обиделась на меня… жених… Загрызет он тебя, нежную, совсем, совсем глупую. Жаль мне тебя. А я все плачу, плачу и перестать не хочу.
Ласковые руки гладят меня по лицу, укутывают, оставят на минутку, и тогда я начинаю громче плакать, чтобы снова они пришли.
— Защитите меня! — хочу я сказать, но выговорить не могу. Голова кружится… Засыпаю..
Потом утро. В обледенелое крошечное окно смотрит яркий день. Ночная старуха в повойнике трет что-то в лоханке.
— Встала? — говорит. — Ну, вставай. Чаю тебе дам. Только чай у нас копорский. Зверобой-траву мы пьем. Старик на деревню ушедши, тебе за лошадям.
— Далеко до Озер? — спрашиваю я.
— Не-е. Беретов пятнадцать.
В углу за печкой вижу Оборотнево одеяло.
— Что там?
Чего я так испугалась…
— Ямщик больной. Федька-припадочный. Ничего, встанет.
Отдал ямщику свою гордость — одеяло!..
Я вспомнила дикую яичницу с железной вилкой. Защемило сердце, стыдно стало, что я, хоть из вежливости, не попробовала. Нехорошо…
Старик привел лошадей.
Уходя, я тихонько дотронулась до этого одеяла. Будто извинилась, что оно мне так противно было.
В большой помещичьей гостиной, обставленной твердой красной репсовой мебелью, высокий, глупый, совершенно чужой человек, Алексей Николаевич, закатил мне идиотскую сцену ревности из-за того, что я ездила с доктором Оглановым. И когда я этому глупому и злому человеку сказала, что не люблю его и женой его никогда не буду, он выпучил глаза и сказал недоверчиво:
— Быть не может!
Доктора Огланова я больше никогда не видела. И когда случайно вспоминаю о моей встрече с ним, кажется мне иногда — а вдруг хитрый Оборотень нарочно обернулся чудесным, ласковым, единственным, нарочно, чтобы разбить мое счастье с прекрасным человеком Алексеем Николаевичем?
О нежности
О нежности
Часть 1
«А нежность… где ее нет!» — сказала Обломову Ольга.
Что это за фраза? Как ее следует понимать? Почему такое уничижение нежности? И где она так часто встречается?
Я думаю, что здесь неточность, что по нежность осуждается пламенной Ольгой, а модная в то время сентиментальность, фальшивое, поверхностное и манерное занятие. Именно занятие, а не чувство.
Но как можно осудить нежность?
Нежность — самый кроткий, робкий, божественный лик любви? Сестра нежности — жалость и они всегда вместе.
Увидите вы их не часто, но иногда встретите там, где никак не ожидали и в сочетании самом удивительном.
Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. Она хочет покорить, обольстить, она хочет нравиться, она охорашивается, подбоченивается, мерит, все время боится упустить потерянное.
Любовь-нежность (жалость) — все отдает, и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что «не ищет своего». Только она одна и не ищет.
Но не надо думать, что чувство нежности принижает человека. Наоборот. Нежность идет сверху, она заботится о любимом, охраняет, опекает его. А ведь заботиться и охранять можно только существо беззащитное, нуждающееся в опеке. Поэтому слова нежности — слова уменьшительные, идущие от сильного к слабому.
— Деточка! Крошечка!
Пусть деточке пятьдесят лет, а крошечке семьдесят, нежность идет сверху и видит их маленькими, беззащитными, и мучается над ними, боится за них.
Не может Валькирия, несмотря на всю свою любовь к Зигфриду, назвать его «заинькой». Она покорена силой Зигфрида, в ее любви — уважение к мускулам и к силе духа. Она любит героя. Нежности в такой любви быть не может.
Если маленькая, хрупкая, по природе нежная женщина полюбит держиморду, она будет искать момента, принижающего это могучее существо, чтобы открыть путь для своей нежности.
— Он, конечно, человек очень сильный, волевой, даже грубый, но, знаете, иногда, когда он спит, у него лицо делается вдруг таким детским, беспомощным.
Это нежность слепо, ощупью ищет своего пути.
Одна молодая датчанка, первый раз попавшая во Францию, рассказывала с большим удивлением, что француженки называют своих детей кроликами и цыплятами. И даже — что совсем уже необъяснимо — одна дама называла своего больного мужа капустой (mon chou) и кокошкой (ma cocotte).
— И, знаете, — прибавляла она, — я заметила, что и на детей, и на больных это очень хорошо действует.
— А разве у вас в Дании нет никаких ласкательных слов?
