И среди статей вдруг мелькнет несколько строк о том, как четверо наших «ястребков» вели бой с восемнадцатью «мессершмиттами». И, сбив двух «мессеров», вернулись на свой аэродром. Все четверо.
Десять скупых газетных строчек. Всего по одной строке на каждую минуту боя. А в каждой минуте — шестьдесят смертей. Секунда — и там, где только что был самолет, уже расплывается черное облако дыма и бесформенные обломки, кувыркаясь, летят к далекой, изрытой боем земле…
Неладное творилось с летчиком, соседи видели это, а спросить стеснялись. Такой уж человек летчик, не любит, если жалеют его.
— Надо спросить, все равно надо! У человека горе, сын пропал без вести.
— Так ведь не убит! — говорила Мак-Валуа. — У меня племянники пропали без вести еще в сорок первом, оба, вы помните, как я тогда горевала по ним.
А в сорок третьем нашлись. Оказывается, в партизанах были, все израненные, бедняжки, но ведь живые!
— Тц-тц-тц… Проклятая война, когда ей конец придет?
— Теперь уже скоро, сосед.
— Дай бог, дай бог…
И вот однажды что-то случилось в доме на Подгорной. Что именно, никто толком не знал. Кроме Цициановой. Но она о подробностях не говорила, а раз не говорила сама, то и спрашивать ее было бесполезно, это все прекрасно знали.
Просто ночью соседей разбудил непонятный шум на террасе, и когда они выбежали наружу, то увидели летчика в его кресле-каталке, а рядом Цицианову, взволнованную чем-то, возмущенную, гневную.
— Вы должны дать мне слово офицера! — повторяла она. — Слышите, Павел Александрович, я требую: слово гвардейского офицера!..
— Хорошо, — сказал наконец летчик. Он поднял голову, посмотрел Цициановой в глаза. — Я даю вам слово. Пусть будет по-вашему… Попробую… — И, толкнув колесами дверь своей комнаты, скрылся в ней.
— Что случилось? — спрашивали соседи. — Какой-то шум, какой-то крик. Что было, Кетеван Николаевна?
— Ничего интересного во всяком случае, — резко ответила Цицианова. — Спокойной ночи!..
— Цортова старуха, — не преминул заметить Никс, когда Цицианова ушла. — Цево ей надо от целовека? Какой он ей офицер, когда он давно инвалид? Цево надо, сто случилось?..
В общем-то ничего не случилось. Но могло случиться, если б не Цицианова.
Дело в том, что в последнюю зиму под тяжестью мокрого снега рухнула винтовая лестница, соединявшая все четыре этажа дома.
Произошло это ранним утром, никто из жильцов не пострадал, но разговоров вокруг случившегося было много. Больше всех, конечно, распространялся старик Туманов.
— Когда я был хозяином дома, я ее красил каждый год. И в разный цвет, заметьте! Это была картинка, а не лестница. На вербное воскресенье ее всю украшали зеленью, а она стояла будто невеста.
— Почему тогда твой Никсик на ней не женился? — кричал ему сверху Ромка. — Она ждала, ждала его и упала.
— Сволось! — отвечал ему Никс. — Соб тебя в армию поскорее забрали и процехвостили бы там как следует, оболдуса такого!..
Лестница рухнула, и образовавшуюся в стене дыру наскоро заделали досками; управдом пообещал прислать каменщиков, да тут же забыл о своем обещании.
И вот через несколько дней после отъезда гостя летчик поздно ночью выехал на террасу и, разогнав свою коляску, ударил ею с размаха по дощатой ограде, закрывавшей дыру в развороченной стене. Там, за ней, была десятиметровая пропасть, усеянная ломаным кирпичом и неубранными остатками винтовой лестницы. Там была верная смерть. Несколько секунд падения, последнего полета, летчик не боялся его, потом удар, как когда-то, давно, в черном финском лесу. И все кончится. И хорошо, что кончится…
Дощатая ограда устояла. Лишь отлетели прочь две доски. Еще один удар, и она поддастся; летчик откатил коляску подальше и тут увидел Цицианову.
Она не могла объяснить себе, почему ей не спалось в эту ночь. Может быть, собиравшаяся гроза давила на сердце, а может, просто необъяснимая тревога. С ней это случалось порой, и тогда она набрасывала шаль, выходила на террасу и долго стояла, прислонясь виском к теплому резному столбу. Слушала, как шумят листвой старые акации.
Так же случилось и в ту ночь. Цицианова вышла, гонимая беспричинной тревогой, и вдруг увидела летчика. И все поняла.
— Как вы смеете?! — крикнула она ему. — Как это подло с вашей стороны! Вы же предаете сына!
— Мой сын погиб, — ответил летчик. — Все остальное бессмысленно. Бессмысленно обременять собой людей.
— Вы что, видели могилу своего сына?
— У летчиков редко бывают могилы, Кетеван Николаевна. Порой они просто уходят в облака.
— Мне шестьдесят лет. Из них двадцать три года я жду своего сына, охраняя его этим от всех бед и напастей. Я старая женщина, а вы…
— Я все равно сделаю это, Кетеван Николаевна, — летчик сказал тихо, словно не ей, а самому себе.
— Нет, не сделаете! Я не разрешаю вам, слышите?
Я каждую ночь буду стоять здесь, сторожа ваше малодушие, пока вы не дадите мне слово русского офицера…
Звякнула цепочка, открылась одна дверь, затем вторая, третья. На террасе появлялись заспанные люди. Ничего не понимая, они спрашивали друг друга:
— Что случилось?..
— Что за грохот был?..
— Говорят, к кому-то с нижнего двора воры лезли, но княгиня наша успела вызвать милицию.
— А где же тогда милиция?
— Аба, откуда я знаю? Я спал…
Попытки узнать о подробностях у Цициановой, как уже известно, успехом не увенчались. Возможно, она о чем-то рассказала профессору. Возможно. Тот позвонил куда-то, и на следующий день в сопровождении пожилого сержанта пришло трое военнопленных немцев.
— Где тут стенка обвалилась? — спросил сержант. И когда ему показали, небрежно махнул рукой. — Тю! Да это им всего на пару часов работы. А ежели кто закурить угостит, так и за час управятся…
— Яволь! — согласно закивали головами военнопленные и принялись таскать кирпичи.
Матч двух поколений
Когда видишь человека ежедневно, то трудно уловить происходящие в нем изменения. И впрямь, ну что могло особенно измениться, скажем, в мадам Флигель? Те же очки и те же вставные зубы, которые прищелкивают и грозят покинуть ее, когда она кричит, перевесившись через перила своего заставленного цветочными горшками балкона. А что может измениться в Никсе Туманове или даже в Ромке, хотя тот и вымахал в этакого верзилу и отпустил усы? Да ничего!..
Потому и не замечали соседи, как постарел и согнулся профессор. По-прежнему каждое утро он делал зарядку, старательно растягивая эспандер. Но, видно, время и глубоко спрятанное горе были сильнее любых гимнастических упражнений.
И вот в одно из воскресений произошло событие, внешне вроде бы и непримечательное, и тем не менее оно что-то переменило в жизни людей из дома на Подгорной.
Обычно работавший без выходных Ивин отец вернулся с завода к полудню, что само по себе было необычным. И не просто вернулся, а привез с собой большие ведерные кастрюли. Шесть новеньких кастрюль.
— Откуда это?! — удивилась Ивина мать.
— Как откуда? С завода, разумеется! Сегодня мой цех выпустил первую мирную продукцию — открылся участок ширпотреба. Вот — кастрюли!
— Зачем же нам столько кастрюль?
— Почему нам! Это всем! Дирекцией принято решение всю пробную партию распределить между работниками цеха. Вышло по шесть кастрюль.
Какие это были отличные кастрюли! Просто незаменимые в хозяйстве. В них можно сварить хаши[28] на самую большую семью. Можно кипятить белье. Или засолить на зиму баклажаны. В конце концов, можно поочередно сделать и то, и другое, и третье. В общем, цены не было таким кастрюлям, тем более что за три с лишним года войны кухонная посуда у всех пообветшала; ее паяли, клепали, заново лудили, а о новой лишь мечтали, где ее было взять, новую-то?
Слесарь-лекальщик дядя Коля тоже принес шесть кастрюль. Вся дюжина стояла на террасе, и надо было придумать, как разделить это нежданное богатство между всеми, не обидев никого из соседей.
— Надо их разыграть, — предложила Рэма. — Сколько квартир в доме, столько и фантиков; перемешаем их и вынем двенадцать — по числу кастрюль. Очень интересно будет, по справедливости…
И Рэма рассказала о том, как давно, до войны еще, когда она жила в Одессе, папа Гриша возил ее в Аркадию и там была лотерея, и, купив пять билетов по рублю, они выиграли живого петуха. Он целых два года потом жил на балконе, не кукарекал, но стучал по утрам клювом в стекло, будил всех. В эвакуацию петух не поехал, так и остался в оккупированной Одессе, и дальнейшая судьба его неизвестна.
— Узнаю твою мамочку, — ворчливо заметила мадам Флигель. — Не догадаться сварить его на дорогу!
— Да как же можно было есть этого петуха, бабушка?!
— Не знаю, не знаю, — упорствовала та. — А разве разумнее оставлять его фашистским захватчикам, а самим потом голодовать столько дней?..
Рэмина идея устроить лотерею была одобрена всеми. Одну из кастрюль поставили посредине двора на табурет, бросили в нее фантики с номерами квартир. Маленькая девочка, принаряженная ради такого случая, вытащила одну за одной двенадцать бумажек.
