— Но выпить-то хоть изредка удается? — спросил менеер.
— На мои капиталы не очень разойдешься, — ответил он. И рассказал, как недавно встретил мужа своей племянницы, портового рабочего, который пригласил его в кабачок и угостил на свои деньги, ну он и заявился тогда в приют только в час ночи и, естественно, на бровях. А служитель (сто десять гульденов в неделю, менеер) написал на него телегу в дирекцию: «Опоздал на час. Вернулся в состоянии легкого опьянения». И на следующий день его вызвали на ковер к заместителю директора (десять тысяч годового дохода) и на месяц запретили выходить из дома да еще влепили год условно, что означало на практике год примерного поведения.
Менеер посмеялся тому, что он знал наизусть оклады всех сотрудников дома, и заказал еще по пиву.
За вторым стаканом он рассказал о еде: картошка никуда не годится, зато с хлебом нет проблем — и поведал историю некоего Яна. Тот провел в богадельне всего пару лет и вначале частенько наведывался в кафетерий, где любили собираться мужчины. Там ему сказали прямо: «Ян, если у тебя есть еще какие-нибудь деньги, спрячь их подальше, потому что этот чертов приют выкачает из тебя за здорово живешь все до последнего цента».
Тогда Ян схоронил свои двести сорок гульденов у знакомого бармена и попивал на них каждый божий день. Но однажды в кафе гулял какой-то человек, который сорил деньгами направо и налево, и Ян так жутко надрался, что явился в приют позже всех положенных и неположенных сроков. И это было бы даже не самое страшное, но, когда ночной служитель спросил, на какие шиши он так наклюкался, Ян проболтался и завопил, что припрятал у бармена еще сто шестьдесят четыре гульдена, а на следующий день служитель отвел его туда за ручку, и бармен как миленький выложил все деньги приюту.
— Так, — сказал серьезно менеер.
Потом вдруг встал и вручил ему рейксдалдер. Сердце у него в груди прыгнуло от радости, но от смущения он даже забыл поблагодарить должным образом. Еще некоторое время он, преисполненный счастья, посидел перед пустым стаканом, а затем не торопясь отправился в тот свой прежний кабачок, где заказал себе водки.
— Ради такого случая первым ставлю я, — сказал бармен.
Здесь было полно знакомых, все принялись наперебой его угощать, но он помнил о Яне и стойко держался. Ровно в двенадцать он был уже в приюте. Служитель воскликнул: — Ба, чем это мы так славно благоухаем?
Но он ничего не ответил. Отвечать было бы глупо. Он забрался в постель и ощутил блаженное поташнивание.
И как сурок уснул.
После стольких-то лет!
Как только дети разлетелись из дому, наша с женой жизнь вернулась к своему исходному пункту — к хаосу. Ведь именно к хаосу мы стремились совершенно сознательно почти четверть века назад, когда поженились. Мы оба выросли в семьях, где во всем царили порядок и режим. Моя мать была глубоко убеждена, что садиться за стол надлежит в строго определенное время, а захоти ты пригласить на обед какого-нибудь гостя, ее следовало известить хотя бы с утра, так как в подобных случаях выставляли другой сервиз, на всех блюдах и тарелках которого по причине, оставшейся для меня неизвестной, был изображен маленький деревенский домик. В молодости я считал это чистой воды безумием, жена моя придерживалась тех же взглядов, поэтому, вступив в брак, мы сразу же и решительно отдались беспорядку. Для начала мы упразднили все неизвестно кем и для чего установленные часы завтраков, обедов и ужинов. Мы ели, только почувствовав голод: когда в четыре часа дня, а когда и около полуночи.
Таким образом мы распрекрасно пропорхали целый год, наслаждаясь этой анархией. Потом появился первый ребенок, и очень скоро Мы пришли к выводу, что режим, которого неукоснительно придерживались наши родители, не был выдуман ими, к этому их вынудили мы, мы сами. Потому что кормить детей нужно в определенное время, в определенное время нужно вести их в школу, укладывать спать и вообще строго утянуть себя поясом, который называется «семья». Но, когда дети вырастают и уходят в самостоятельную жизнь, семейный уклад рушится, и покинутые муж с женой могут отныне делать все, что захотят, как в тот самый первый год.
Трагедия пожилой четы, оставленной детьми, думается мне, изрядно преувеличена.
Есть что-то упоительно-сладостное в возвращении к хаосу.
Мы провели в состоянии невесомости несколько месяцев и еще не успели привнести в нашу жизнь хоть малую толику упорядоченности. Но, как и двадцать пять лет назад — что касается, например, еды, — мы несколько преувеличиваем склонность к отрицанию режима, да и желудки наши пока не очень хорошо реагируют на новое роскошество.
— Ты хочешь есть? — спрашивает жена.
— Я вроде не голоден. А ты? — отвечаю я.
— Я тоже.
И мы продолжаем читать или болтать. Через час, как правило, я говорю:
— Пойдем куда-нибудь перекусим…
— Пойдем.
— Где ты хочешь пообедать? — спросил я вчера.
— Как скажешь.
— У тебя на все один ответ: как скажешь, — вздохнул я.
Она пожала плечами.
— Привычка. Я знаю, что все так или иначе будет по твоему.
— В таком случае необходимо все изменить, — предложил я. — Мы должны по-новому организовать нашу жизнь, ведь так? Начнем с того, что теперь ты тоже будешь высказывать свои пожелания. Итак: где ты хочешь пообедать?
Она выпрямилась и первым делом заявила:
— Я хочу рыбы.
Рыбу я не люблю, да уж ладно. Мы отправились в рыбный ресторан, но швейцар сказал, что нам придется с полчасика подождать, пока освободится столик.
— Но это же очень долго… — начал я.
— Я хочу поесть рыбы. Здесь, — оборвала она.
— Хорошо, хорошо…
Мы прождали минут сорок пять и поели рыбы. Выйдя из ресторана, я сказал:
— Слушай, сегодня вечером по телевизору…
— Нет, — ответила она, — не хочу никаких телевизоров. Хочу посидеть в открытом кафе и выпить кофе.
— Хорошо, хорошо…
Мы нашли кафе и выпили кофе. Когда чашки опустели, я начал опять:
— Может, мы…
— Нет. Я хочу еще чашечку кофе.
— Ну, знаешь ли, — сказал я склочным голосом.
Тут ее разобрал такой смех, что она долго не могла остановиться.
— Бедняга, — проговорила наконец она, — ну, видишь теперь? Лучше уж давай, как раньше, делать по-твоему. От меня, ей-богу, не убудет.
Я избегал ее смеющегося взгляда. К счастью, я уже давно разучился краснеть.
Из сборника «Почем я знаю» (1963)
Расспросил
Был уже вечер, когда у одинокой фермы остановился грузовик. Из кабины осторожно выбрался тщедушный старик в кепке. Как только он сошел, машина поехала дальше, а старик толкнул калитку и шагнул во двор. В ту же минуту залаяла цепная собака, но он пересек двор, поднял щеколду на двери и вошел в дом.
В большой комнате, которая служила и кухней, сидели молодой крестьянин с женой и пили кофе из неуклюжих белых чашек.
— Добрый вам вечер, — сказал старик.
Крестьянин на приветствие не ответил, а его жена, молодая белобрысая толстуха с крепкими румяными щеками, безучастно рассматривала скатерть. Потом хозяин нехотя спросил:
— Ты кто такой?
— Ян. Ян из Зюлма, — ответил старик в кепке. — Мы с твоим отцом двоюродные братья.
— А-а, старый Ян, — кивнул хозяин. — Я-то думал, ты давно уже помер.
— Да нет, жив пока.
— Сколько ж тебе стукнуло?
— Восемьдесят шесть.
Жена снова подлила хозяину кофе.
— Зачем ты пришел? — спросил тот.
Старик придвинул себе стул и сел.
— Я ведь четырнадцать лет один-одинешенек. Живой души не вижу. Вечером сядешь иной раз да призадумаешься. О разных людях из былых деньков. И прикидываешь: жив ли еще этот? А тот где? Кто ж его знает. Нынче вот подвернулась почтовая машина. Как раз сюда ехала. Вскорости она обратно поедет, ну и меня прихватит. Так я и подумал, зайду-ка, расспрошу про всех.
Он улыбнулся беззубым ртом. Но никто ему не ответил.
Крестьянин, прихлебывая кофе, смотрел на старика скучающим взглядом, а его жена, которая, похоже, привыкла открывать рот лишь тогда, когда ее о чем-либо спрашивали, опустила глаза, всем своим видом показывая, что не хочет вмешиваться.
— Ты ведь Херман, да? — сказал старик.
— Не-е, это мой братан, — с недоброй ухмылкой отозвался крестьянин.
— Тогда, значит, ты Берснд, — догадался старик. — Отец-то как?
— Его уж восемь лет в живых нету.
— А мать?
— Еще раньше померла, — мрачно процедил хозяин.
Старик закивал головой. Его морщинистое лицо приняло задумчивое выражение.
— Ну а Тоос, тетка твоя по матери? Она, кажись, была замужем за этим… как его… Ботерфлитом, что ли. У него еще лавка была…
— Оба давно на том свете, — перебил крестьянин, зевая.
