Сизов молчал.
Тревожно зазуммерил телефон. Генерал поднял трубку. Снова докладывал Баталин.
— Окружен, говоришь? Вижу! — спокойно ответил комдив. — Отстаивай свои рубежи!.. Помощи пока не жди. Смотри за левым флангом. Там у тебя скопилось около тридцати танков и до полка немецкой пехоты… Нет, нет. Артиллерии пока не будет. Обходись тем, что у тебя есть!..
— Товарищ генерал!.. — не выдержал молоденький подполковник с худым лицом.
Генерал взглянул на него, не торопясь положил трубку.
— Передайте…
— Слушаюсь! — обрадовался подполковник.
— Передайте, — продолжал Сизов, остановив взглядом офицера, — передайте, чтобы полк иптаповцев выдвинулся на правый фланг, на участок обороны Тюлина.
— На правый? — почти крикнул полковник Павлов. — Но там сравнительно спокойно, товарищ генерал.
— И Тюлин не просит подкрепления! — поддержал Павлова молодой подполковник, но генерал резко заметил:
— Вы слышали мой приказ? Выполняйте!
— Слушаюсь! — и молоденький подполковник поднял трубку.
Генерал продолжал наблюдать. Офицеры, стоявшие рядом с ним, молчали. По их встревоженным лицам было видно, что они не понимали комдива. Для офицеров было совершенно очевидно, что немцы наносят свой главный удар на участке обороны Баталина и, стало быть, туда и нужно посылать резервные части. Однако теперь уже никто из штабных работников не решался возражать Сизову.
Комдив снова говорил с Баталиным:
— У нашего правого соседа дела похуже. Против Белгорода немцам удалось вклиниться в нашу оборону. Там они пытаются развить наступление!.. Нам надо держаться во что бы то ни стало!.. Сковывать силы врага. Ты слышишь? Ну вот!.. Нет-нет… Вам помогут танкисты. Я уже приказал им!..
Над наблюдательным пунктом рой за роем пролетали краснозвездные бомбардировщики. Генерал проводил их взглядом, потом обратился к Павлову:
— Петр Петрович! Как артиллеристы?
— У иптаповцев большие потери. Особенно на участке Баталина… Тяжело им… Но удержатся, товарищ генерал. Гунько подбил уже пять танков. Но тяжело им…
— Это настоящий солдат! — проговорил Сизов, вспоминая смуглое лицо офицера и умный блеск его глаз.
— Тяжело им, — повторил Павлов.
Генерал нахмурился и снова стал наблюдать.
— От подполковника Тюлина! — доложил телефонист.
Сизов быстро взял трубку.
Тюлин докладывал, что его атаковали тяжелые танки противника — их более тридцати, но подоспевшие иптаповцы усиленно ведут с ними бой…
— Молодцы! Держитесь до конца! — почти крикнул генерал и, повесив трубку, впервые за этот день опустился на стул, обтирая ладонью пот, обильно выступивший на его выпуклом лбу. Хитро прищурившись, он посмотрел на штабных офицеров.
Офицеры смущенно переглянулись.
— Выходит, что с этой вышки вы дальше нас увидели, товарищ генерал! — признал свою ошибку молоденький подполковник и восторженно посмотрел на Сизова. Комдив промолчал. Он снова внимательно наблюдал в бинокль за полем боя.
— От Баталина, товарищ генерал! — передал трубку телефонист.
Баталин сообщал, что по своей инициативе он контратаковал гитлеровцев и тем самым облегчил положение тюлинского полка.
Генерал поблагодарил. Вряд ли он вспомнил в эти минуты свой разговор с Баталиным об инициативе командира в бою — не до того было генералу. Он уже вызывал к телефону саперного офицера и спрашивал его:
— Быстров!.. Как ты со своими? Переправу взорвали? Хорошо!.. Отлично, говорю!.. Передай солдатам мою благодарность! Запиши имена всех отличившихся! К награде представляй немедленно!
Потом обращался к майору Васильеву:
— Что слышно о разведчиках?
— Ведут бой в первой линии траншей. Сейчас Марченко прибежал оттуда.
К генералу обратился поднявшийся на дерево командир танкового соединения:
— Мне кажется, пора начинать.
— Пожалуй. Помогите артиллеристам. Им тяжело.
4
— Огонь! — самому себе скомандовал Гунько. Он исполнял сейчас обязанности и командира и наводчика одновременно.
Раздался выстрел, со звоном вылетела стреляная гильза, и возле гусеницы головного танка, ползшего на батарею, взвился сноп огня и черного дыма. Танк вздрогнул и остановился, нелепо уткнувшись тупым носом в воронку от снаряда. Неожиданно рядом с ним выросла фигура пехотинца, он размахнулся и бросил что-то на броню машины. Гунько видел, как по грязной чешуе танка расползлось пламя. Пехотинец выхватил еще одну бутылку, но тут же упал, сраженный видимо, пулеметной очередью, выпущенной из другого танка. Гунько продолжал стрелять. Наконец удачным выстрелом он поджег и второй танк; стальная машина стала бешено метаться по полю, волоча за собой рваные лоскутья огня и дыма.
Увлеченные боем, артиллеристы не слышали, как, сверля воздух, летел из-за реки тяжелый снаряд, отсчитывая последние секунды жизни последнего орудия. Взрыв страшной силы встряхнул воздух. Оглушенный Гунько, — во время взрыва он оказался в окопе, — очнулся, вскочил на ноги. Посмотрел вперед: на поле догорали немецкие танки. Некоторые машины, уцелевшие от огня артиллерии, продолжали двигаться вперед. И как раз в этот момент Гунько увидел лавину советских машин, с глухим урчанием вырвавшихся из рощи. Многие танки тащили на себе верхушки сосен, которыми, должно быть, были до этого замаскированы. Потрясенный гибелью последней пушки, Гунько даже не смог рассмотреть стремительной, разящей атаки советских танкистов. До него отовсюду доносились стоны раненых, полузасыпанных землей. Гунько подходил вместе с уцелевшими наводчиком Печкиным и пехотинцем к каждому, помогал как мог, пристально всматривался в лица товарищей. Вот этот, что вцепился в свои пепельные волосы и облизывает окровавленные губы, — командир третьего орудия сержант Яблоков, из Пугачева, вчера еще читал своим солдатам письмо от жены и радовался, что она заочно кончает институт. А вот тот, бездыханный, с красивыми белыми зубами, москвич, замковый первого расчета ефрейтор Рябов — лучший запевала в батарее и мастер делать цветные мундштуки, кажется, единственный сын у матери, — он должен был на днях отправиться в военное училище. Рядом с ним, запрокинув назад голову, лежит подносчик красноармеец Ляпин — этот из-под Воронежа, тракторист, неутомимый балагур, мастер на анекдоты, ему постоянно влетало от командиров за озорство; мечтал после войны попасть в институт механизации сельского хозяйства и потом изобрести новый трактор, так как существующие считал несовершенными и неэкономичными. Неподалеку от Ляпина, будто заснули в обнимку, два молоденьких офицера — командиры взводов. «Будущие академики», как называл их Гунько.
Так, вглядываясь в лица убитых и раненых, Гунько вспоминал все, что знал о них, и ему не верилось, что это действительность, а не кошмарный сон. Еще несколько часов тому назад эти люди, неподвижно лежащие сейчас на земле, были живы и невредимы: писали письма, хлопотали у орудий, поправляли окопы и блиндажи, спорили, мечтали. Это были подчиненные ему бойцы и офицеры; он иногда покрикивал на них, иногда хвалил, с ними проводил долгие фронтовые будни; эти люди были для него дороже и ближе, роднее всего на свете. И вот теперь многих из них нет. Никто и никогда больше не услышит их голосов…
Между тем из-за Шебекинского леса все выплывали и выплывали караваны наших штурмовиков.
«Сколько же длится этот бой?» — подумал Гунько, заметив, что солнце клонится уже к реке. И вдруг, осознав обстановку, Гунько торжествующе закричал:
— А ведь немцы-то не прошли! Не прошли! Не прошли!.. — повторял он, неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен для него и для всей страны в этой короткой фразе.
— Не прошли!..
Гунько посмотрел на свою батарею, точнее, на то, что осталось от нее, — разбитые орудия, раненых и мертвых бойцов, разрушенные окопы, — и обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками.
— Что с вами, товарищ старший лейтенант? — услышал он густой, низкий голос.
Гунько приподнял голову и увидел Забарова. А по траншее в изодранных маскхалатах один за другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных. Гунько хорошо знал Забарова. Федор вместе с Марченко не раз бывал на батарее.
— Вот видите, что случилось… — как бы извиняясь, сказал Гунько и торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках.
— Да, невеселая картина… — согласился Забаров. — А это ваши? — и он кивнул в сторону догоравших немецких танков, надеясь хоть чем-нибудь ободрить старшего лейтенанта.
— Кажется, наши. А впрочем — не знаю… Тут все поработали. Да это и не так важно.
Аким — он был сейчас задумчивый и тихий — помог Гунько подняться и посмотрел на него заблестевшими вдруг глазами — вот так когда-то глядел он на сержанта Фетисова, колдовавшего в своем блиндаже над миной. Акиму вдруг захотелось крепко обнять офицера. Губы разведчика шевелились. Казалось, с них вот-вот сорвутся взволнованные, несвязные слова. Но Аким промолчал и отошел в сторону.
