Да, вот он и заворачивает ко мне, он просится в мой дом…
* * *
Хороший человек? Не будь плохого, как бы ты узнал, что он хорош: и чем хуже человек, тем лучше становится хороший.
Хороших людей гораздо больше, чем нам об этом говорят и чем мы сами об этом думаем тайно: мы боимся это сказать себе вслух, как боимся оставлять неприкрытым для общих глаз свое тело.
Есть люди столь значительные, что весть о их кончине не так уж и обидна: они живут в делах своих.
Пустыни, грязь, глинозем и всякие неудобства и некрасивости на земле преодолеваются широтой охвата зрения: надо подняться повыше.
Так точно мелочи человеческой жизни преодолеваются великодушием.
Чехов – поэт нежнейших прикосновений к страдающей душе человека, ему не хватает героических порывов, подобно Горькому. Но ведь кто из нас не пробовал героический путь! Всем хочется быть героями. Попробуют и останутся ни с чем. Бывало, в юности едешь домой героем: чего-чего о себе не надумаешь и везешь показать домой. А когда приехал, всего-то тебя рассмотрят, и тебе самому станет стыдно за свой надуманный героизм, за свою позу. Среди родных, просто любящих людей ты проверяешь себя и сбрасываешь все лишнее.
Вот Чехов и был у нас таким раздевальщиком «героев», читая Чехова, становится стыдно позировать. Чехов своим искусством давал нам образцы поведения, он был в числе десяти, двенадцати писателей, давших нам русскую литературу на поведение. И это было согласно простому народу, который в наше время верил, что книги не пишутся, а падают с неба.
Вот почему теперь, в наше героическое время, и выдвигают Чехова как великого писателя.
В наше время героических требований к личности Чехов, яркий представитель нашего русского родного дома, каждому претенденту на героя может служить проверкой: действительно ли ты цвет или пустоцвет.
Есть люди такие хорошие, что все вопросы любви и брака, отношения индивидуальности к обществу лично их совершенно минуют, исчезая в их умном и добром управлении самими собой. Они проходят в жизни мало заметно, как неслышное тикание маятника и бой часов: надо нарочно прислушиваться. Есть, несомненно, значительное число таких достойных ритмических жизней, наличие которых в многочисленных массах простого безымянного народа столь же велико, как собрание культурных ценностей в интеллигентном обществе. Если бы не было такого ритма в безымянной жизни, соответствующего ритму, заключенному в культурных ценностях, то каким бы образом люди высокой культуры и простейшие, даже неграмотные труженики понимали и уважали друг друга?
Есть прекрасные деревья, которые до самых морозов сохраняют листву и после морозов до снежных метелей стоят зеленые. Они чудесны.
Так и люди есть – перенесли все на свете, а сами становятся до самой смерти все лучше. Есть такие люди…
1945 год. Рузвельт – великий человек потому, что на него глядят миллионы светящихся глаз и освещают его. Рузвельт велик, но не свободен. Стоит ему по личному желанию выйти из поля зрения светящихся глаз, как он теряет все свое величие и погружается во тьму.
Вот почему я предпочитаю Рузвельту жизнь ивановского червячка: светляк совершенно свободен – его свет исходит от своего фонарика.
Человек простой терпит все плохое, как будто на то и на свете живет, чтобы все сносить. Зато если вдруг придет счастье, то радуется и благодарит. Так и живет простой человек: если увидит, что где-то на пути ему плохо – постарается устранить плохое.
Но, работая и продвигаясь вперед, он оставляет другому лучинки, спички. И вот придет другой человек, и все готово ему. Тут он радуется, благодарит. И, уходя, готовит другим.
Простота жизни и мыслящее затишье с готовностью внимания ко всякому проходящему – вот я бы чего хотел сейчас для себя. И мне думается, к этому скоро прибегнут многие.
Есть красота, и есть служение красоте, и есть потребительское отношение к красоте: эстетизм. И очень похожий на эстетизм есть оптимизм, как, тоже вовсе не оправдываемая личным творчеством добра, вера в то, что все в мире идет к лучшему.
Бывают, однако, бедняки, жизнь которых – вечный подневольный труд, вечное бремя на службе, в семье. И вот если и они объявляют, что все в мире идет к лучшему – им можно верить: единственно они могут быть подлинными оптимистами.
* * *
…Как редко начисто хорошее и начисто дурное. Мне представляются дурные люди чем-то вроде океанских рифов, которые тем только отличаются от таких же камней, составляющих дно океана, что высунулись и мешают судоходству. А хорошие, как зеленые острова, тем хороши, что покрылись деревьями и цветами. Все остальное человечество разно показывается, большей частью оно бывает все хорошо, когда себе очень хорошо, и плохо, когда себе выйдет в жизни плохое.
Таким образом выходит, что любить и ненавидеть людей самих по себе почти не стоит… но любить и ненавидеть надо переходящий по людям в той или другой форме творческий дух. Без этой любви и ненависти невозможно самому принять участие в мировом творчестве жизни…
Разочарование в «счастье» происходит потому, что множество людей свои творческие возможности топит в привязанности к людям и так обманывается. Таким образом, большинство людей – это пленники «счастья», вначале фанатики, потом мизантропы.
Те немногие хорошие люди удивительны тем, что встречают тебя впервые, как будто давным-давно знали тебя как хорошего близкого человека.
Они видят общее всем людям присущее в них доброе начало и, посредством особого свойственного им родственного внимания, мгновенно как бы создают из тебя человека, и ты делаешься хорош сам по себе.
Они смотрят куда-то выше, но не мимо частностей, и тем увлекают с собой.
Возможно, что и в их жизни была заминка личного счастья и оставила в них боль, но мне кажется, это не обязательно. Есть и «урожденно» хорошие люди (особенно из крестьян), не имеющие понятия о трагедии личного счастья.
Поэт не свободен в своей поэзии – его держит жизнь, он не свободен и в жизни – его держит поэзия.
…Из всего этого возникает вопрос: обязательно ли для жизни и творчества страдание личное, трагедия, или же эту трагедию, признавая как чисто личный путь, необязательный для других, надо таить в себе, как некоторые певцы и танцоры веселят людей, скрывая смертельную болезнь?
К людям приходить надо с ценностями сверхличными, то есть сделай и покажи: пусть Реомюр станет реомюром. Такой подвиг есть необходимость В деле ученого и почему-то величайшая редкость у художника.
Глава 19
