— Вы не только «жажду мести», вы и страху на него нагоняли.
— А как же? Не без того. Уйгурские интриганы решили, что с нашей помощью будут держать его на верёвочке.
— Вы и держали. Он очень вас пугался.
— Да, но недостаточно. Несториане хотели, чтобы я ходил за ним, как тень, и постоянно полоскал в своих глазах, но подобное мне не под силу. И никому из нас не под силу, так-то. Всё убеждал их: «Не считайте себя умнее других. Темуджин не дурак, он сорвётся. Беспечно думать, что я могу править огнём, как поводьями». В конце концов решили, что будет лучше лишний раз не маячить у него перед глазами, но быть... чтобы он знал: мы, пришедшие, тут, с ним, следим и направляем его руку. — Тут Маркуз как-то резко переменил тон и смущённо добавил. — Но и мы тряслись за свою жизнь, долго ли он такое вынесет? Потому и распускали о себе славу, как о могущественных колдунах: попробуй тронь, себе дороже.
— Почему бы не сказать ему сразу, что вы люди уйгурских христиан, — спросил вдруг Джучи. — Вы советовали Темуджину жениться на несторианках, на уйгурские деньги он вооружал войска.
— Но его же руками мы громили христианские ханства кераитов и найманов. Нет, он должен был догадываться, но не знать, теряться в догадках, бояться нас, как мангусов, но в то же время чувствовать — стараниями пришедших, вытащивших его из ямы, он там, где есть, ощущать, что мы посланцы не какой-нибудь земной общины, а самого Бога. Он должен был бояться спрашивать, откуда мы, а спросив, получать туманные ответы.
— Да, так оно и было... до поры до времени. Пока эцегэ не разорил Китай и перестал зависеть от уйгурской мошны. Но всё-таки вы, пришедшие, неправильно высчитали время, когда отец решит от вас избавиться. И где теперь твои чародеи — в мире духов?
— Да, хан, всегда важно понять тот миг, когда ты уже лишний в этой возне чудовищ. Мы думали, он будет нас терпеть, пока не покончит с Китаем. Но твой отец оказался дальновиднее.
— Это я его уговорил, — гордо признался Джучи, — вы и меня недооценили, не только его. Расчёсывал-расчёсывал... вот и расчесал.
— Вот как, я об этом не знал, хан! — искренне удивился Маркуз. — И что же, всё из-за Уке?
— Но ты-то как раз и уцелел, таймень скользкий. Какое мне было дело до других? — улыбнулся Джучи, он был рад, что хоть в чём-то переплюнул чародея. — Как же тебе удалось вовремя сбежать?
— Помог твой сынок Бату, случайно... Ему я обязан жизнью.
— Чего же тебе от него было надо, Маркуз? Зачем ты с ним возился? Ведь не зря же стал нашим тургаудом?
— Эх, повелитель, такой ты въедливый уродился, а не догадываешься о самом главном, за травою пастбищ не узрел. При чём тут Бату? Это я поначалу к тебе подбирался.
— Что-о?! Зачем? Убить?
— Ох... Джучи-хан... умный ты человек, а чудак. Неужто и сейчас не понял?
— Н... н...
— А зачем же, думаешь, настояли, чтобы на дочке из Тогрулова рода тебя женили, на Никтимиш твоей? Да потому что знали: Темуджин джурдженей разгромит, потом сартаулов... И всё... А дальше он, язычник окровавленный, зачем нужен? А на его место уйгуры прочили тебя, хан. Думали — время придёт и монгольские роды надо будет от власти отодвигать... Ты незаконнорождённый — за тобой пойдут те, в коих кровь невысокая. Ты женат на кераитке — так пойдут за тобой христиане. Ты умён и справедлив, люди тебя любят. Да ещё к тому же ты ещё и старший сын. Кто как не ты?
— М-меня,.. в Верховные Ханы... в чингисы... меня? — Это звучало, как музыка, пахло, как бальзам.
— Сначала тебя. Потом — наследников твоих. Они там в братстве далече заглядывали. Только до поры до времени ты об этом не должен был знать, мало ли что! Сначала я присмотрелся к Никтимиш, к её Орду и понял — нет, это не те люди. А вот Уке влияние на тебя имела. Потому-то и стал её тургаудом... Только... она всё испортила. — Маркуз посмотрел на хана с некоторой жалостью, но тут же это выражение с задубевшего от ветра лица убрал. — Ну уж этого, хан, я никак не мог предвидеть... Того, что Уке твоя привяжется ко мне настолько, с тобой поругается, накличет ревность и ненависть.
Что мне оставалось делать, посуди? Не мог же я сказать тебе: «Мы прочим тебя на место Темуджина, потом, когда его убьём». Это сейчас ты во-он каким стал, а тогда бегал за ним, как медведь-пестун за матухой. Изнывал, что не одной с ним крови. Увы, своей неуместной страстью Уке нам всё перемешала...
При каждом упоминании жены Джучи бледнел всё больше и больше, Маркуз опешил.
— Прости, хан, что я снова разбередил твою рану... Я так и думал, что она тебе дорога больше, чем власть.
— Н-ничего... мне хорошо... хорошо. — Голова Джучи кружилась.
— Однако что случилось, то случилось... Тогда я решил: ладно, подождём, понаблюдаем. Всё равно Уке душу твою держала за хвост, а Бату... Сначала я с ним возился, а потом просто к нему привязался. Сам по себе, без всяких уйгуров. И как-то раз подумал: вот растёт настоящий наследник Темуджина.
— О Небо... чудны дела твои. Если бы я только знал! — горестно посетовал хан. — Ты вернулся сюда, потому что он скоро приедет, да?
На сей раз Маркуз долго молчал и всматривался в малиновое небо. Похоже, завтра будет дождь. Потом расклеил тонкие губы и ответил:
— И да и нет. Я хочу, чтобы Бату стал когда-нибудь Великим Ханом, но и твоя судьба не завершена. Ты оказался лучше, чем я думал. Я помогу тебе в твоих бедах... как сумею. Пойми, я тебе не враг.
— Так хотят твои уйгуры? Я под их лимбэ[80] плясать не стану.
— Шайтан с ними, с уйгурами. Ссориться с христианами без нужды не надо... Но разве они защитили моих братьев от гнева твоего отца? Для них я — мертвец, нет у меня никого, кроме Бату, твоей Уке и... и тебя, хан. Так уж вышло. Примешь меня к себе — я пригожусь. Не примешь — уйду куда глаза глядят. Я тебя тут уже три дня поджидаю.
Так Маркуз превратился из ханского врага в ханского советника.
Вот сколько всего произошло, пока Бату, Орду, Мутуган и другие чингисиды-внуки жевали хурут и тащили лямку тяжкой воинской науки в «учёной яме»,
Боэмунд. Кечи-Сарай. 1256 год
— Вот, значит, кто такой твой Маркуз? — Даритай не знал что сказать. — Теперь многое становится понятным. Но как среди всего этого появился ты?
— Как «чёрный вестник» о смерти друга, разве я не рассказывал тебе раньше?
— Увы, я не очень навязчив в своём любопытстве, — признался Даритай, — А ведь и правда. Я никому ещё об этом не говорил. Пока я стоял на тризне, пока просматривал отдельные куски рукописи повелителя, подробности нашей с ним первой встречи возникали перед глазами не раз и не два. Запахи бухарского сада переплетались с навязчиво вкусным ароматом кебаба, нагло отвлекавшим меня от ожидания казни за «чёрную весть». Я рассказал обо всём охотно, с подробностями, впервые за долгие годы, про «боевые барабаны», про Мутугана. Про всё.
— А что было дальше? — спросил Даритай совсем по-детски.
— Дальше я остался при Бату. Уж не знаю кем. И мы с ним попали в ставку его отца на Иртыше. Там-то я и познакомился с Маркузом и с ещё одним человеком — тем самым, который позднее изменил и твою судьбу, Даритай...
— С Делай-беки? — встрепенулся Даритай. — Он не изменил мою судьбу. Он её — создал. Но рассказывай же, пока мы не вовсе пьяны...
Прииртышье. 1222 год
Если бы Бату уехал из дома, будучи повзрослее, он бы сейчас обратил внимание на забавное: раньше эцегэ невольно выискивал в сыновьях черты Темуджина, робко надеясь их обнаружить. Ничего, понятное дело, не находя, он, морщась, глотал сладко-горькое снадобье грусти, к которой давно привык. Без этой вечной обиды скучнее, наверное, была бы жизнь.
Теперь же его, похоже, занимало обратное — не хотелось видеть в сыновьях «священную рыжину». Ведь эта рыжина, как пламя над Сыгнаком, Джендом, Ургенчем и другими городами истерзанного Хорезма, напоминала ему о том, что он поставлен здесь отнюдь не правителем, а скорее грифом над телами своих несостоявшихся подданных. Смотрителем на кладбище, которое предстоит своими руками расширить.
Да, многое изменилось с тех пор, как Бату расстался с отцом. Мелкие обиды Джучи-человека превратились в ровное ожесточение Джучи-правителя. На пиру, который закатили в честь их приезда, разве что боголы не выкрикивали неприкрытую крамолу. Даже недорезанные сартаульские баурчи, окружавшие с некоторых пор отца, вслух горланили то, о чём они с Мутуганом в «учёной яме» только шептались. Если бы не долгое путешествие Бату по их расклёванной земле, если бы не рассказы Ибрагима, это было бы слишком для неокрепшей головы подростка. Но теперь, после всего, он вдруг понял, что готов принять и такое.
