На дворе ночь обагрилась кровью, светало. Перед караван— сараем слышалось журчание источника. Трубка, из которой вытекала вода, была сделана из бронзы и имела форму мужского члена с двумя металлическими яичками, обросшими железными волосами, верхушка ее, которую берут в рот, бьхла отполирована до блеска. Масуди напился и еще раз сменил ремесло. Он никогда больше не прикоснулся к «Хазарскому словарю» и перестал собирать сведения о жизни своего еврея-скитальца. Все бумаги, исписанные пером, которое он обмакивал в эфиопский кофе, Масуди выбросил бы вместе с мешком, в котором их носил, если бы при охоте на истину о смерти не нуждался в них как в справочнике. Так он продолжил облаву на старого зверя, но с новой целью.
Была первая джума эртеси в месяце садаре, и Масуди думал так, как дерево роняет листья, его мысли одна за другой отделялись от своих веток и падали; он следил за ними, пока не лягут на дно своей осени навсегда. Он расплатился и распрощался со своими лютнистами и певцами и сидел один, закрыв глаза и прислонившись спиной к стволу пальмы, сапоги напекли ему ступни, и между своим телом и ветром он чувствовал только ледяной и горький пот. Он макал в этот пот крутое яйцо и так его солил. Наступающая суббота была для него такой же великой, как Страстная пятница, и он ясно чувствовал все, что должен был сделать. О Коэне было известно, что он идет в Царьград. Поэтому его не нужно было больше преследовать и ловить на всех входах и выходах чужих снов, в которых Масуди колотили, принуждали и унижали, как скотину. Более важным и трудным вопросом было, как отыскать Коэна в Царьграде, городе всех городов. Впрочем, искать его и не придется, вместо Масуди это сделает кто-нибудь другой. Нужно только найти того, кого Коэн видит во сне. А такой человек, если хорошенько подумать, мог быть только один. Тот самый, о котором Масуди уже кое-что знал наперед.
«Так же как запах липового меда, положенного в чай из лепестков розы, не дает прочувствовать его истинный аромат, так и мне что-то не дает ясно разглядеть и понять сны, в которых окружающие меня люди видят Коэна», — размышлял Масуди. Там есть еще кто-то, кто-то третий, кто мешает…
Масуди уже давно предполагал, что кроме него, располагавшего арабскими источниками, на свете есть по крайней мере еще двое, кого интересует хазарское племя: один — Коэн — владел еврейскими источниками об обращении хазар, а второй, пока неизвестный, — несомненно христианскими. И сейчас нужно было найти этого второго, какого-то грека или другого христианина, ученого человека, интересующегося хазарскими делами. Это. конечно же, будет тот, кого ищет в Царьграде и сам Коэн. Нужно искать этого второго. И Масуди вдруг стало ясно, как это нужно делать. Но когда он уже хотел встать, потому что все было продумано, он почувствовал, что опять попал в чей-то сон, что опять, на этот раз не по своей воле, охотится. Вокруг не было ни людей, ни животных. Лишь песок, безводное пространство, распростершееся, как небо, и за ним — город городов. Во сне ревела большая, мощная вода, глубокая, доходящая до самого сердца, сладкая и смертоносная, и Масуди она запомнилась по реву, который проникал во все складки его тюрбана, закрученного так, чтобы походить на одно слово из пятой суры Книги пророка. Масуди было ясно, что время года во сне отличается от того, что наяву. И он понял, что это был сон пальмы, о которую он опирался. Она видела во сне воду. Ничего больше во сне не случилось. Только шум реки, закрученный умело, как белейший тюрбан… Он вошел в Царьград в засуху, в конце месяца шаабана, и на главном базаре предложил для продажи один из свитков «Хазарского словаря». Единственный, кто заинтересовался этим товаром, был монах Греческой церкви по имени Теоктист Никольский который и отвел его к своему хозяину. А тот, не спрашивая о цене, взял предложенное и спросил, нет ли чего-нибудь еще. Из этого Масуди сделал вывод, что он у цели, что перед ним искомый второй, тот, кого видит во снах Коэн и кто послужит ему приманкой, на которую он должен клюнуть. Коэн, конечно же, из-за него прибыл в Царьград. Богатый покупатель хазарского свитка из мешка Масуди служил дипломатом в Царьграде, он работал на английского посланника в Великой Порте, и звали его Аврам Бранкович V. Он был христианин, родом из Трансильвании, рослый и роскошно одетый. Масуди предложил ему свои услуги и был принят на службу. Поскольку Аврам-эфенди работал в своей библиотеке ночью, а спал днем, его слуга Масуди уже в первое утро получил возможность заглянуть в сон своего хозяина. Во сне Аврама Бранкови-ча Коэн ехал верхом то на верблюде, то на коне, говорил по-испански и приближался к Царьграду. Впервые кто-то видел Коэна во сне днем. Было очевидно, что Бранкович и Коэн по очереди снятся друг другу. Так круг замкнулся, и пришел час развязки.
— Хорошо, — заключил Масуди, — но когда привязываешь на ночь верблюдицу, выдои ее до конца, потому что никогда не известно, кому она будет служить завтра! — И начал расспрашивать о детях своего господина. Он узнал, что дома, в Эрделе, Аврам-эфенди оставил двух сыновей, один из которых, младший, страдает странной болезнью волос, и что он умрет, как только с его головы упадет последний волос. А второй сын Аврама уже носил саблю. Звали его Гргур Бранкович *, и его оружие не раз обагряла турецкая кровь… Вот и все, но Масуди этого было достаточно. Остальное — дело времени и ожидания, подумал он и начал тратить время. Прежде всего он стал забывать музыку, первое свое ремесло. Он забывал не песню за песней, а часть за частью этих песен; сначала из его памяти исчезли нижние тона, и волна забвения, как прилив, поднималась все выше и выше, к самым высоким звукам, исчезала вся ткань песен, и в конце концов в памяти Масуди остался только ритм, словно скелет. Потом он начал забывать и свой хазарский словарь, слово за словом, и ему совсем не было грустно, когда как-то вечером один из слуг Бранковича бросил его в огонь…
Но тогда произошло нечто непредвиденное. Как дятел, который умеет летать и хвостом вперед, Аврам-эфенди с наступлением последней джумы в месяце шаввале вдруг покинул Царьград. Он бросил дипломатическую службу и со всей своей свитой и слугами отправился воевать на Дунай. Там, в городке Кладово, в 1689 году от Исы они оказались в месте расположения австрийского лагеря принца Баденского, и Бранкович поступил к нему на службу. Масуди не знал, что ему думать и что делать, потому что еврей направлялся в Царьград, а не в Кладово, и планы Масуди все больше расходились с ходом событий. Он сидел на берегу Дуная и аккуратно закручивал тюрбан. И тогда он услышал рев реки. Вода бурлила глубоко под ним, но ее рык был ему знаком, он полностью укладывался в складки тюрбана, которые походили на одно слово из пятой суры Корана. Это была та же вода, которая снилась пальме в песках вблизи Царьграда несколько месяцев назад, и по этому знаку Масуди понял, что все в порядке и что его путь действительно окончится на Дунае. Он оставался на месте в окопе и целыми днями играл в кости с одним из писарей Бранковича. Писарь все проигрывал и проигрывал и, надеясь вернуть потерянное, не хотел прерывать эту безумную игру даже тогда, когда турецкие пули и снаряды стали ложиться совсем рядом с их окопами. Масуди тоже не хотел искать безопасное место, потому что у него за спиной был Бранкович, которому опять снился Коэн. Коэн скакал верхом сквозь рев какой-то реки, что протекала через сон Бранковича, и Масуди знал, что это рев того же самого Дуная, который можно было слышать и наяву. Потом порыв ветра швырнул в него горсть земли, и он почувствовал, что сейчас все сбудется. Когда один из них бросал кости, на позицию, неся за собой запах мочи, прорвался отряд турок, и, пока янычары кололи и рубили налево и направо, Масуди жадно искал глазами юношу с седым усом. И он его увидел. Масуди увидел Коэна таким, каким он преследовал его в чужих снах, — рыжеволосого, с узкой улыбкой под серебряным усом, с мешком на плече и цепочкой мелких шагов за спиной. А турки уже зарубили писаря, проткнули копьем Аврама Бранковича, который так и не успел проснуться, и бросились к Масуди. Спас его Коэн. Увидев Бранковича, он упал как подкошенный, и из его мешка рассыпались бумаги. Масуди сразу понял, что Коэн впал в глубочайший сон, из которого не будет пробуждения.
— Что это, погиб толмач? — спросил турецкий паша У своих приближенных почти с радостью, а Масуди ответил ему по-арабски:
— Нет, он заснул, — и тем самым продлил свою жизнь на один день, так как паша, удивленный таким ответом, спросил, откуда это известно, а Масуди отвечал, что он тот, кто связывает и развязывает узел чужих сновидений, по роду занятий — ловец снов, что он давно уже следит за посредником, своего рода приманкой для истинной добычи, который теперь умирает, пронзенный копьем, и попросил оставить его в живых до утра, чтобы проследить за сном Коэна, которому снится сейчас смерть Бранковича.
