— Пойдем, — сказал Женя и начал спускаться.
— Куда?
— На чердак. Тут, через улицу, есть один такой дом, малыш… там как бы помещение такое… с выходом на крышу.
— У нас теперь нет дома…
— Мне подумать надо.
— Женя, а почему…
— Не знаю. Пойдем скорее, скоро светает.
Женя и Ляля прошли через двор наискосок, вышли к высотному дому с черной лестницей и балконами-переходами между этажами. Поднялись на лифте на самый верх, на ту самую крышу, куда Женя ходил купаться в ветре. Воздух здесь был еще хрустальнее, чем внизу; синий прозрачный купол небес светлел у горизонта, как размытая акварель.
Ляля подошла к краю крыши. Ветер растрепал, взлохматил ее белокурые волосы. Глубоко внизу еще лежала темная синева, сонная тишина; здесь, наверху, воздух уже пах зарей, переливался и мерцал, будто сам собой.
— Как-то страшно.
— Почему?
— Да вот же ОНО. ОНО же сейчас…
— Это же просто солнце, сестренка. Просто солнце.
— Я такая сонная, Женечка. И слабая… как будто болею. Почему?
— Не знаю. Скоро рассвет, может быть, поэтому.
— Но раньше…
— Раньше как бы все было по-другому.
Женя принес с лестницы пустой пластмассовый ящик и поставил на бетон в самом темном уголке чердака. Ляля тут же села, подперла подбородок кулаками, задумалась. Женя снова закурил. Дверь на чердак осталась открытой; в ее проеме голубели, золотились небеса. День падал с высоты, обрушивался на город.
Ляля вдруг вскрикнула, прижав руку к груди. Женя тоже ощутил эту боль, этот удар или укол — как будто внутри что-то сломалось или оборвалось. Ляля взглянула на него расширившимися, потемневшими глазами.
— Они умерли? Да?
— Не знаю, — проговорил Женя медленно. — Не думаю.
— Но их же больше нет! Я их больше не чувствую! Зачем ты меня обманываешь!? Думаешь, я такая дурочка?!
— Ну что ты кричишь. Сестренка, ты просто как бы не понимаешь… Они ушли. Перешли. Ну…
— Ну куда?! В рай? Или в ад? Куда?!
— Ты не кричи, ты послушай себя.
Ляля замолчала. У нее сладко, истомно кружилась голова, золотая колышущаяся мгла танцевала перед глазами — и там, в ослепительном солнечном свете, вдруг проявилась сияющая дорога, туманная, голубая и розовая, невесомая и бесплотная, ведущая куда-то вперед и вверх…
— Что это?
— Может быть, переход… не могу объяснить, заяц. Только нас с тобой тут ничего не держит. Не чувствуешь?
— Ты же можешь к Лизе…
— Не могу. Это все — не для нас с тобой, понимаешь? Наше настоящее — там, там, где она кончается.
— Но где?
— Ну, откуда же мне знать. Там, где Шура с Генкой. И все, кому тут не дали дожить, и кто не может доживать за чужой счет. Нам с тобой тоже надо идти.
— Страшно.
— Не бойся. Это — как сменить одежду, как уехать или сбежать — ведь весело!
Ляля робко улыбнулась. Ее личико, голубое и розовое, в нимбе растрепанных волос, было счастливым и печальным сразу. Она протянула руки и обхватила Женю за шею; он поднял ее, как тогда, в первый раз, осенней ночью, когда уносил ее остывающее тело из темного ужаса. Ляля взглянула ему в лицо и спрятала головку у него на груди.
— Ты не хочешь смотреть?
— Мне страшно.
— Ладно. Пусть так.
Женя глубоко вдохнул ледяной светящийся воздух — и сделал шаг из тени. Ляля ахнула и прижалась к нему с истерической силой испуганного ребенка, но через миг ее судорожные объятия ослабли. Солнце хлынуло золотым водопадом, световым ураганом, влилось в волосы, в кровь, в застывшие души, растопило, согрело, наполнило добрым, щедрым, живым огнем.
Порыв ветра взметнул пепел, пронес по крыше, закружил, развеял над дворами в холодном остром сиянии нового дня.
Часть вторая
ЛЕДЯНОЙ ОБЕЛИСК
…А наутро выпал снег
После долгого огня.
Этот снег убил мена…
«ДДТ»
Кто-то сказал, что в Питере зимой тепло.
Может, он не был в Питере зимой? Тогда он имел право не знать, как в нашем городе на зиму умирает земля. Окна темны и пусты, деревья хрупки и седы, ветви звенят от холода, свет смерзся желтыми плитками, лежит на снегу неподвижно в серых клетках теней. Тихи улицы, тихи мертвенно, высоки небеса — и колючие звезды неподвижно, не мигая, стоят в черном ничто. Абсолютный ноль. Глубокий космос дышит на землю бесконечным холодом, вечностью — и ты дышишь газообразным льдом, рвущим легкие — что ты, безумец, делаешь на улице в эту пору?!
Легки в ночи шаги, стремительны, бесшумны — и тени летят сквозь тело синими лезвиями, снег вспыхивает от случайного фонаря неожиданными алмазами, редкий автомобиль обдает ослепительным мгновенным светом фар, исчезает, снова встает тишина. Нет ветра, стыл воздух, его можно коснуться — он гладок и жгуч на ощупь, как железо на морозе.
Одинокий прохожий идет впереди тебя. Лучше не вынуждай его оглянуться. Если вдруг он оглянется — ты увидишь его белое точеное лицо, темные провалы огромных глаз, блики от намотанной на дерево елочной гирлянды в широких зрачках — красный, зеленый, желтый, синий и снова красный — ты не обознался. Беги, пока в этих глазах раздражение без злобы — может быть, тебе удастся выжить.
Ночь Хозяев.
Худший удел — влюбиться в эту ночь, вымораживающую душу. Объятия будут — как ледяные тиски, поцелуи — как жидкий азот, постель — как этот снег, не по-городскому белый, девственно, непорочно белый. Кровь, если она брызнет на это сверкающее полотно, не прожжет в нем дыр — только оставит горячие яркие пятна.
К утру их запорошит иней.
Лешка знал, что жить ему осталось от силы минут пять.
Это почему-то совершенно его не ужасало и даже не огорчало по-настоящему. Видимо, потому что усталость заглушает страх, притупляет боль и делает людей ужасающе равнодушными. Лешка устал до тошноты. Тело знало, что нужно уворачиваться, ставить блоки, отвечать ударом на удар — сознание едва не смахнуло с языка странную фразу: «Да не валяйте вы дурака, мужики. Собираетесь убить — убивайте быстрей, не устраивайте этот дурной балаган».
Но тело действовало совершенно автономно, независимо от души, как боевая машина с запущенной программой. И Лешка до сих пор стоял на ногах, хоть это его изрядно удивляло. Бойцы кое-чего стоили, а Лешка никогда не был особым асом в рукопашном бою. Его тело цеплялось за последние минуты жизни с поражающим воображение упорством. Трое, стоящие вокруг и наблюдающие за ходом избиения, начали проявлять нетерпение. Стволы перекочевали из укромных мест, в руки. Лешка увидел это краем глаза и автоматически отметил, что его, по всей вероятности, не станут валять по земле и избивать до смерти, как было запланировано, а попросту пристрелят. Ну-ну.
И в тот самый момент, когда Лешка пропустил отличный удар в глаз и левая сторона его мира взорвалась и погрузилась в подобие того самого мрака, полное наступление которого ожидалось с минуты на минуту, что-то вокруг чертовски сильно изменилось. Изменения произошли так стремительно, что полуослепший Лешка ничего не успел разобрать. Бойцы отвлеклись на нечто извне. Кто-то крикнул: «Тебе чо надо, козел!?» Кто-то застонал под самым ухом, странно застонал, не так, как стонут от боли, а как в дешевой порнухе — и тяжелое тело рухнуло на снег. Грохнул выстрел, еще один — кто-то тонко вскрикнул: «Мама!» — и «мерс» бойцов с визгом сорвался с места.
И все эти звуки вместе с другими, сходными, отзвучали в течение минуты — может, полутора. И настала тишина.
Желтый фонарь освещал белый снег в красных пятнах и другие вещи — странные вещи.
Лешка понял, что стоит на том самом месте, где его оставили бойцы, и смотрит на сцену, которая никак не может уложиться у него в голове. На заледеневшем шоссе лежат двое, неподвижно — один ничком, а второй — навзничь, с пистолетом в руке, как опрокинутый манекен с витрины магазина «Солдат удачи». А рядом с Лешкой обнимаются двое мужчин — один из бойцов и незнакомец в светлой замшевой куртке с красным отпечатком человеческой ладони на спине.
А шоссе так пустынно, как только может быть пустынно в полуночную пору это местечко, окруженное бетонными заборами и пустырями с ямами и ветром. И единственная машина в поле зрения — это Лешкина потрепанная «шестерка» с помятым бампером, с открытой дверцей — и из дверцы сочится свет и еще чуть слышно поет Высоцкий.
— Это бздец, — сказал Лешка.
Незнакомец в светлой замшевой куртке обернулся и разжал руки, которыми обнимал бойца. Боец тяжело и мертво обрушился на обледеневший асфальт. Светлая куртка незнакомца спереди оказалась не светлой, а черно-красной. Мертвец блаженно улыбался желтому фонарю окровавленными губами.
— Надо сматываться отсюда, — сказал Лешка и не узнал собственного голоса.
— Ага, — сказал незнакомец. И улыбнулся.
У него было славное бледное лицо, русая челка и чужая кровь, размазанная по щеке. Он хотел ее вытереть, но размазал еще больше.
