Тогда она подняла на него глаза, вопросительно.
– Я тебя люблю, – хрипло произнес Дронов слова, которых никогда никому не говорил и не думал, что когда-нибудь скажет. А ведь сколько раз втолковывал влюбленным в него бабам: в этом деле слова ни к чему.
Мария кивнула, улыбнулась. Он понял это так: мол, что ж, спасибо.
Подошел, неуверенно протянул к ней руки, готовый убрать их при малейшем признаке недовольства или испуга.
Но она приподнялась ему навстречу, закрыла глаза и вытянула губы трубочкой.
Всё шло хорошо, просто замечательно.
Тихо ты, тихо, приказал Сергей сердцу. Не мельтеши, тут особый случай.
Бережно поднял Марию на руки. Теперь, когда она не спала, показалось, что весу в ней вообще нет.
У себя в спальне он заранее расстелил кровать – огромную, из румынского гарнитура «Людовик Шестнадцатый», белую такую, с золотыми финтифлюшками.
Но не хватило выдержки. Донес плавно, уложил осторожненько, но как начал раздевать, сорвался. Зазвенело сердце, взорвался Метроном, и больше Сергей ничего не слышал, лишь токо-так, токо-так, токо-так!
Классно всё получилось. Еще лучше, чем обычно. Другие женщины словно бы уступали его ритму, а эта – единственная из всех – сама в нем существовала, на такой же скорости, что Сергей. А может, и еще на более головокружительной. Впервые он почувствовал себя получившим никак не меньше, чем подарил.
Только одно неприятно зацепило. Он почему-то не сомневался, что она девушка, что никого у нее раньше не было.
Долго собирался с духом. Уже отдышался, вернулся в обычный ритм. Гладил ее по плечу, вздыхал. Наконец выдавил:
– Я у тебя не первый…
Она беззвучно рассмеялась, помотала головой и показала ему один палец. «Нет, первый». А может быть, «Ты мой единственный». Тем же пальцем пощекотала ему кончик носа, и Дронов тоже засмеялся. Не поверить ей было нельзя.
Счастливый Дронов
И началось у Сергея счастье.
Утром он просыпался первый и, опершись на локоть, смотрел на нее спящую – никогда не надоедало.
А сердце, предчувствуя, уже нетерпеливо разгонялось, подводя к Режиму.
Любили они друг друга подолгу – так ему, во всяком случае казалось. Расцеплялись мокрые от пота. Но по часам выходило, что меньше пяти минут. Это из-за учетверенного полета времени. Может, токо-так даже быстрей, чем вчетверо наяривал, никто ведь Сергею в эти мгновения пульс не измерял.
Ну, а если надо было с утра пораньше ехать по делам Фонда, Дронов вставал потихоньку и до вечера носил неутоленный голод в себе, накапливал – это тоже было счастье.
Днем он всё время был в разъездах, гонял по району: по объектам, в райком-исполком, по областным конторам, в каждой из которых у него завелись деловые знакомые или, как теперь говорили, «бизнес-партнеры».
Чем занималась в течение дня Мария, он не знал, ведь по телефону с ней не поговоришь, да и вечером не расскажет. Он пробовал расспрашивать, но беседа получалась короткой.
– Книжки читала?
Качает головой.
– Телек смотрела?
Качает (хотя дома целых три телевизора, и все японские).
– А видик?
То же самое.
За цветами ухаживает, решил Сергей, заметив, как похорошел и попышнел сад. Он вообще-то любил всякую зелень, и в комнатах было полным-полно растений в горшках и кадках, только раньше они плохо приживались, сохли, а теперь так разрослись, что дом стал похож на оранжерею.
И чисто стало. Соседняя тетка, которая приходила убирать, сказала, что больше не будет – незачем. Ни соринки, ни пылинки.
Но при этом Сергей никогда, даже если возвращался рано или если получалось заскочить в середине дня, не заставал Марию с лейкой или пылесосом. Как ни войдет, она всегда находилась в одном и том же месте, как кошка: сидит в гостиной, в глубоком кресле, разглядывает модные журналы. Он ей их привозил прямо тоннами, все подряд. Выражение лица у Марии, пока еще не подняла голову и не заметила, что он смотрит, было, как у маленькой девочки, которая увидела что-то необыкновенное: глаза распахнуты, рот приоткрыт, язычок сосредоточенно проводит по губам. Ничего прекрасней этой картины, наверно, на свете нет. Вечерние сумерки, в твоем доме твоя женщина сидит в кресле с ногами, и льется мягкий свет торшера, и тишина.
С нежностью грубоватая душа Дронова свыкалась трудно, и мысли в эту драгоценную минуту у него были не размягченные, а наоборот, свирепые: ну, если кто-нибудь ее обидит – хоть пальцем, хоть взглядом, думал Сергей. И скрипел зубами, представляя, что сделает с гадом.
Вечер в его новой счастливой жизни был самое лучшее время суток. Впереди еще столько всего – и ужин вдвоем, и помолчать у камина, и, конечно, любовь, а потом дождаться, когда она ровно задышит, улыбнуться и уснуть самому.
Зато дни он сильно не любил. Делал всё, что требовалось, но не жил, а терпел и без конца смотрел на часы. Оказывается, у жизни тоже существовало два режима – медленный, это когда без Марии, и убыстренный, когда с ней.
То, что она немая, совсем не мешало, даже наоборот. На двадцать седьмом году от роду, перепробовав сто или, может, двести баб, Сергей сделал открытие: твоя настоящая женщина – та, с которой слова не нужны. Они скорее всего только напортили бы.
Беда только, что не было возможности спросить, чего ей хочется. Прямо мука мученическая: денег куры не клюют, возможности почти неограниченные, а порадовать любимую женщину подарком – проблема. Цветы он ей, конечно, привозил, каждый день, но больше по привычке. В саду были и розы, и тюльпаны, и лилии – что хочешь. Пробовал потыкать пальцем на картинки в ее любимых журналах. Мол, покажи, что тебе купить. Мария только смеялась, качала головой. Кажется, ей нравилось разглядывать не тряпки, а красивых и нарядных манекенщиц.
Но со временем Дронов научился угадывать ее желания, это было куда приятнее. Например, заметил, что, Мария хмурит брови всякий раз, когда посмотрит на частокол вокруг дома – четырехметровый, глухой. И догадался. Поменял на ажурную кованую решетку, тридцать тысяч отвалил, но ребята постарались, за три дня поставили. Марии понравилось – теперь, глядя во двор, она улыбалась, да и сад сразу сделался радостный, светлый.
Когда они вдвоем сидели у камина, слушая, как трещит огонь, Сергею казалось, что это у них такой разговор, о чем-то очень серьезном, важном, чего обычными словами не выразишь. На душе делалось тревожно, но в то же время и хорошо. Что-то внутри подрагивало, натягивалось, будто душу тянуло в две разные стороны, и сильно тянуло, чуть не до разрыва. Однажды Дронов догадался. Это его дневная и ночная жизни больше не хотят уживаться друг с другом. Потому что нет ничего общего между Мюллером, налом-откатом, жадными рожами чиновников – и Марией, когда она вот так сидит в кресле, смотрит на огонь, и отсветы делают ее лицо полупрозрачным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
